Антонио Редол - Яма слепых

Обставленная по-нищенски, с учетом привычек бедняка, башня-бельведер стала пристанищем для главы семьи, Диого Релваса, который собственноручно заботился о ее чистоте, что было свидетельством его смирения и гордости одновременно. Никто, кроме представителей мужского пола семейства Релвасов, Кнута, его сына Жоана (отца Диого) и самого Диого Релваса да одной настойчивой и смелой маркизы, имя которой история не помнит, но помнит, что она согласилась уступить домогательствам сеньора Алдебарана, если тот ее разденет в башне, не переступал порога оной. Уверовавший в сказанное дедом: «В жизни самое необходимое — это добиваться своего», — молодой Диого Релвас нарушил заведенную отцом традицию только потому, что счел следовать девизу Кнута делом более достойным. Ведь визит маркизы в башню не нанес ни вреда дому, ни урона престижу семьи Релвасов: маркизе кровать показалась жесткой и она больше не настаивала на этом месте их встреч. Однако после той встречи в башне появился бинокль — это был подарок, которым знатная сеньора решила отметить свою страсть, что принесла ей скандал в Лиссабоне и сопровождала ее до самой смерти, а Релвасам обеспечила выгодный сбыт лошадей, поскольку муж сеньоры был офицером-интендантом именно по этой части.

Диого вспомнил ее в тот вечер, когда растянулся на жестком соломенном тюфяке. На столе лежал бинокль. Вот это женщина!… Она была старше его чуть ли не на двадцать лет, но в том возрасте, когда он ее узнал — а ему было тогда семнадцать, — он, пожалуй, не мог бы встретить более поучительной и пылкой любви. Он любил ее, испытывая гордость, и остался перед ней в долгу за то бесценное удовольствие, которое получил от возможности открыть в теле женщины нечто большее, чем «свинарник для свиньи», как сама она определяла грубую любовь некоторых мужчин.

Он стал было думать о дочери, о том, что сказал ей, и тут же рядом с ней в памяти возникла его первая и, возможно, единственная любовь, которую он познал в жизни, и они обе мешались в его памяти. Диого Релвас повернул голову на подушке, ища запах духов, которые долгие месяцы она хранила. Этот запах он узнавал безошибочно среди всех прочих. Теперь именно эти духи он выписывал из Парижа для своей любовницы, которую содержал в Лиссабоне, после того как овдовел. Вернее, чуть раньше, потому что, когда жена умерла — а тому шел одиннадцатый год, — связь эта уже была. Скончалась Мария Жоана Ролин Вильяверде — двоюродная сестра Фортунато Ролина, того самого, который был у него в день похорон зятя, — декабрьским утром тысяча восемьсот восьмидесятого года, дав жизнь еще одной его дочери — Марии до Пилар. Вильяверде умирали рано. Не сумел он выбрать себе жену! Это он-то, который как раз отличался способностью выбирать лучшее, ведь все лучшее на Пиренеях, да, лучшее, давали его земли, а тут он соблазнился этой стройной и хрупкой девушкой с белой прозрачной кожей, которая всегда влекла смуглых и крепких Релвасов, а теперь дети унаследовали эту хрупкость.

«Так что же я завтра скажу министру?» — допрашивал он себя с пристрастием, желая прогнать налетевший рой воспоминании. Он не зажигал лампу, чтобы полнее ощутить одиночество, а в результате поддался воспоминаниям не то чтобы странным, но недозволительным и нежелательным для необходимой в этот момент ясности ума. Он послал уведомление председателю муниципалитета, желая его видеть завтра утром в поезде, чтобы до встречи с министром прощупать депутата, которому были отданы все до единого голоса Алдебарана, ведь проголосовали даже мертвые и параличные, словом — весь округ, которому он, Релвас, оказывал услуги и где у Релваса имелись дружеские связи. Он намеревался потребовать, чтобы председатель муниципалитета его сопровождал, а не только произносил скорбные речи на похоронах и с важным видом расхаживал по коридорам учреждения, в котором оказался опять-таки благодаря ему. Теперь, как, впрочем, и всегда, Релвас хотел видеть, на что тот способен! Потом… О! Потом не будет недостатка в делах!… Релвас не желал думать обо всем сразу, хотя нужно обязательно зайти в банк зятя, чтобы знать точно, в каком положении находятся дела и собираются ли описывать имущество, которое должны были бы наследовать его внуки. Кроме того, он должен повидаться и с этим бездельником Мануэлем Араужо, братом зятя, способным напасть в святую пятницу на духовное лицо, если у того будет в руках что-то, что брату зятя захочется иметь.

— Вот мы и здесь! — повторил он в звенящей тишине.

Он обращался сразу к обоим — к деду и отцу, которым должен был давать отчет, спокойно, точно они живы и здесь присутствовали. Этими словами он говорил им, что унаследовал от них силу духа, благодаря которой и противостоит всем трагическим событиям.

Да нет, нет, он не паниковал — это было не в его духе. Он только хотел видеть деда и отца рядом в тяжелый момент, поскольку вокруг было стадо баранов, готовых идти либо на массовое самоубийство — подобные случаи были известны, — либо сдаться на милость тех, кто финансирует промышленность или грабит под видом железнодорожной компании — он никогда не забудет жалкой компенсации, что получил за земли, которые отняла у него проложенная железная дорога, — а то и вовсе ягнят, глупых ягнят, объятых ужасом и страхом, дрожащих с головы до хвоста перед закланьем. Баранов хватало, а вот пастырей, способных вести к спасению, — нет, не было. Их надо было искать. Знать бы ему, ко благу ли это?

Наконец он поднялся, чтобы посмотреть в окна башни. Ветры, похоже, в этот вечер стихли. Он задержался у окна, выходящего на юг, откуда пришел циклон «черной недели». Ему нужно было противостоять. Способен ли он? Он был уверен, что способен, иначе конец всему, чего в течение столетия добились Релвасы. Может ли жизнь заставить его вернуться к тому жалкому прошлому, с которого Релвасы начинали?! Он был уверен, что не может, — потому и вопрошал себя так спокойно. Только теперь он зажег лампу.

Комната наполнилась черными колеблющимися тенями, и в тот же миг резкий паровозный гудок разорвал натянутую, как струна, тишину. В тот вечер этот гудок показался ему ужасным криком кого-то, кто бежал из Лиссабона, бежал искать спасения у него в объятиях.

И Диого Релвас, не задумываясь, раскрыл их.

После того как королевская семья оказала честь позировать перед объективом фотоаппарата, фотограф был в моде. И тут же все — и аристократы чистой воды, и просто состоятельные буржуа — принялись утверждать, что лучше не делают нигде — ни в Лондоне, ни в Париже.

Эта же мысль сидела в красивой андалузской головке тщеславной, не знавшей ни в чем отказа Эмилии Аделаиде, когда она возвращалась после отдыха из Синтры, где как раз в этот год, на пикнике в Варзеа-де-Коларес, познакомилась со своим будущим мужем Руем Портела де Араужо.