Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

Если папа не заезжал за мной в школу, то желтый школьный автобус высаживал меня в пустынном месте, где я вытаскивал из ближайшей канавы свой велосипед, который оставлял каждое утро там же, ожидая автобуса.

На велосипеде я ехал по узкой безлюдной дороге, вдоль которой совсем не было домов, до огромного особняка. Этот особняк всегда притягивал мой взор. Я гадал, кто жил здесь раньше, и почему теперь он пуст. Когда я доезжал до него, то считал себя почти дома.

Наш дом стоял на отшибе. К нему вела дорожка, на которой было больше изгибов и поворотов, чем в головоломке, где мышка идет к сыру. Жили мы в Фейрфаксе, в графстве Мэрии, в тридцати километрах к северу от Сан-Франциско. Неподалеку был океан, а горы были покрыты красноствольным лесом. Климат здесь был достаточно прохладный. Туманы часто гостили в наших местах, перекатываясь волнами через долины. В тумане все вокруг делалось зыбким и влажным, но романтичным.

Сколько бы мне здесь ни нравилось, я навсегда сохранил смутные ностальгические воспоминания о южном штате, где мы жили раньше; о саде, в котором росли гигантские магнолии, все в ниспадающих бородах испанского мха. Помнил я высокого человека с черными, но уже седеющими волосами, человека, который называл меня сыном. Я помнил даже не его лицо, а то ощущение тепла и надежности, которое от него исходило. Подозреваю, что самое печальное открытие для взрослеющего человека — это потеря уверенности в том, что кто-то большой и сильный надежно оградит тебя от всяких напастей и даст блаженное ощущение безопасности. Никто уже не возьмет тебя на руки…

Крис — третий муж моей мамы. Мой родной отец умер еще до моего рождения; его имя было Джулиан Маркет, и в балетном мире он был очень известен. Но вряд ли кто за пределами Клермонта, что в Южной Каролине, знал доктора Пола Скотта Шеффилда, второго мужа мамы. В том же самом штате, в городке Грингленн, живет сейчас моя бабушка по отцу, мадам Мариша.

Каждую неделю я получаю от нее письмо, а каждое лето мы навещали ее. Она также, как и я, мечтает о том, чтобы я стал самым знаменитым в мире танцовщиком. И я стану, я докажу это всем; мне надо поддержать семейную традицию и достичь славы, до которой не дожил мой отец.

Моя бабушка — ни в коем случае не просто стареющая сухонькая леди почти семидесяти четырех лет. Когда-то и она была знаменитой балериной, и она ни на минуту не позволит миру забыть об этом. У нас даже договор: никогда не называть ее бабушкой, когда вокруг людно, и я могу выдать ее возраст. Она как-то прошептала мне, что согласна, чтобы я называл ее мама, но мне это не нравится: ведь у меня есть настоящая мама, которую я обожаю. Поэтому я называю ее мадам Мариша или просто мадам, как многие ее знакомые.

Когда мы возвращаемся каждый год из Южной Каролины в свою долину и в свой длинный дом из красного дерева, мы чувствуем себя уютно и спокойно. «В уютной долине, не продуваемой ветрами», как часто говорит мама, будто ветер — главная для нее неприятность.

Я доехал до дома, припарковал велосипед и побежал в кухню. Эмма уже готовила обед. Нигде не видно Барта или мамы!

Эмма большую часть своей жизни, как она говорит, провела на кухне, и это вполне гармонирует с ее «приятно округлой» фигурой. У Эммы длинное, суровое лицо, но это пока она не улыбнется; к счастью, она почти всегда улыбается.

Эмма может приказать тебе сделать то или иное дело по кухне, но все с улыбкой, весело, хотя мой брат Барт и тогда дуется на нее. Я подозреваю, что она более терпеливо и участливо относится к Барту, чем ко мне, потому что Барт вечно проливает молоко, когда пьет из стакана, и роняет стакан с водой, не донеся его до рта. У него ничего не держится в руках, и нет такой грязи, куда бы он не влип. От него падают столы и перегорают лампы. Если где в доме есть еще не спрятанный кабель, то Барт непременно наступит на него, выдернет вилку из розетки, и на пол упадут миксер, или приемник, или другой прибор.

— А где Барт? — спросил я у Эммы, чистящей картошку.

В духовке уже жарился ростбиф.

— Ей-богу, Джори, я была бы только рада, если бы этот мальчик оставался в школе подольше. Я боюсь, когда он входит в кухню. Я должна тогда бросить все и только следить, чтобы он куда-нибудь не влип или не уронил что-то. Благодарение Богу, он теперь нашел себе занятие — вечно сидит на стене. Что вы, мальчишки, находите там, на этой стене?

— Ничего такого, — отвечал я.

Я не хотел рассказывать ей, что мы с Бартом часто перелезали через стену и играли в том огромном пустом доме. Нам не запрещали ходить, куда мы хотим, но родителям не следует говорить всего.

— А где мама? — был следующий мой вопрос.

Эмма сказала, что мама приехала рано после того, как отменила занятия в балетной школе. Это я уже знал. Половина класса заболела, объяснил я.

— Ну, а теперь она где?

— Джори, не могу же я следить за всеми вами и готовить одновременно. Что-то такое она говорила, что надо пойти на чердак взглянуть на старые картины. Отчего бы тебе не присоединиться к ней?

Это был предлог отослать меня из кухни. Я пошел к лестнице, ведущей на чердак, которая находилась в дальнем конце длинного коридора. Проходя через общую комнату, я услышал звук открывшейся и захлопнувшейся входной двери. К моему удивлению, я увидел папу, который в полной задумчивости стоял в фойе. Странное выражение застыло в его глазах. Я не хотел нарушать его мыслей и поэтому в нерешительности остановился.

Поставив на пол свой черный портфель, он пошел в спальню. Потом остановился, как и я, застигнутый врасплох балетной музыкой, льющейся с чердачной лестницы. Что там делает мама? Опять танцует? Когда я спрашивал ее, почему она танцует на чердаке, она говорила, что ее «тянет» туда, несмотря на пыль и жару.

— Но только не говори ничего отцу, — несколько раз предупреждала она.

Когда я надоел ей с расспросами, она перестала ходить на чердак, а вот теперь — опять.

Я пошел наверх. После папы. Послушаем теперь, как она объяснит это ему.

Я крался на цыпочках за ним до самого верха и затаился там. Папа остановился как раз под голой лампочкой, свисавшей с потолка. Мама танцевала, будто не замечая его. В руках у нее была щетка, и она игриво балетным движением сметала воображаемую пыль, очевидно, танцуя партию Синдереллы, но уж никак не Принцессы Авроры из Спящей красавицы, под чью музыку она танцевала.

Мне показалось, что мой отчим потрясен и испуган. Как странно. Я не понимал, что между ними происходит. Мне четырнадцать. Барту — десять, и мы оба, конечно, еще дети. Но кое-что я уже знал, и та любовь, что была между моими родителями, всегда казалась мне чем-то глубоко отличным от отношений между родителями моих одноклассников. Их любовь была более явной, более страстной. Когда они думали, что рядом никого нет, они делали друг другу знаки глазами и касались друг друга руками, проходя.