Иван Шевцов - Голубой бриллиант

– И нисколько не рискованное. Согласитесь, что и Ленин, и Горбачев перевернули Россию вверх ногами, хоть и вели в противоположные стороны. Как к Ленину, так и к Горбачеву отношения граждан были полярные: одни молились, другие проклинали.

Иванову любопытно было вот так, лицом к лицу, встретиться с представителем «Демроссии». Гость кого-то ему напоминал, какого-то партчиновника. Он спросил:

– Ну а вы, Роман Сергеевич? Молились?

– Отнюдь – проклинал и того и другого.

– Вы были в партии?

– Состоял. Но вышел, как и тысячи подобных. «Ах, как он похож на того функционера со Старой площади! – сверлила мозг навязчивая мысль. – Нет, не он, конечно, у того была другая фамилия и имя другое. Но похож – и манеры, и апломб, и самоуверенность».

– Вы, Роман Сергеевич, не работали в ЦК?

– Бог миловал, – как-то даже с гордостью ответил гость. – А почему вы спросили?

– Может, случайно знали – был там такой деятель от культуры по имени Альберт?

– Альберт? А фамилия? – без особого интереса спросил гость.

– Точно не помню, то ли Белов, то ли Беляков. Такой важный, надутый индюк. И глупый, как индюк. Лет десять тому назад он обратился ко мне тоже, как и вы, с благородным заказом – сделать мемориальную доску одному члену политбюро. Для дома, в котором он жил.

– И что? Вы сделали?

– Нет.

– Почему? Не ваше амплуа?

– Не поэтому. Покойный был такой же дурак, как и Альберт. А у меня какая-то аллергия на дураков. Не на всех, конечно, а только на тех, которые напускают на себя важность, чтоб показаться умным. Но это между прочим, мы отвлеклись. С вами интересно побеседовать. Ленин и Горбачев. Оригинальная мысль. Первый – гений, второй – подлец. Если ей следовать, можно провести следующую параллель: Сталин и Ельцин.

– Не вижу связи.

– Первый – гений, второй – наоборот. Ельцин сделал себе карьеру на критике привилегий. Сталин был аскетом и органически не терпел привилегий.

– Ну уж оставьте сказки о сталинском аскетизме, – как неопровержимую истину изрек Роман Сергеевич и брезгливо поморщился.

– Сказки? Нет, уважаемый Роман Сергеевич, я не любитель сказок, это удел вашей демократической прессы. Я предпочитаю подлинные факты, подтвержденные документами. А документы – опись личного имущества Сталина, составленная после его смерти, свидетельствует: три костюма, трое брюк, одни подтяжки, четыре пары кальсон, семь пар носков и четыре трубки. А теперь сравните с имуществом отважного борца с привилегиями вашего дорогого Бориса Николаевича и его ближайших подручных.

– Я понял, что вы не жалуете Бориса Николаевича, – холодно сказал Роман Сергеевич и посмотрел на Иванова тяжелым, отчужденным взглядом.

– Презираю, как и большинство людей бывшего СССР.

– Насчет большинства можно спорить, но это не входит в программу моего визита. Значит, вы не хотите делать памятник героям августа? По идейным соображениям. Правильно? – В голосе гостя прозвучал металл, вызвав на лице Иванова ироническую улыбку.

– Как вам будет угодно.

– А кого бы вы порекомендовали? Реалиста и русского.

– Вячеслава Клыкова, например, – с умыслом подбросил Иванов.

– Ой, нет. Он же красно-коричневый.

– Вячеслав? Красный? Да для него красный флаг все равно что красный плащ для быка. Уж скорее я красный, хотя в партии никогда не состоял.

– Вы – беспартийный большевик, – съязвил гость.

– У меня было и есть много друзей-коммунистов. Особенно среди фронтовых ребят. Прекрасные люди, честные, патриоты. Недавно схоронил своего самого близкого друга, генерала. Благороднейший гражданин. Отважный был воин.

– И, конечно, сталинист.

– Горячий и убежденный, – с вызовом ответил Иванов.

– Это он вам рассказал, сколько у Сталина было кальсон? Беда всех воинов и боль. – Он встал. – Я вам искренне сочувствую. И прощайте.

Приблизительно через час после ухода незваного гостя появилась Маша.

– У тебя кто-то был? – с порога полюбопытствовала она.

– А ты как догадалась? – удивился Алексей Петрович.

– Предчувствие.

– А если всерьез?

– Серьезно. Еду в метро, как всегда, тороплюсь. И вдруг ловлю себя на мысли, что спешу больше обычного и что ты сейчас не один в мастерской. Притом уверена, что не один. Подмывает любопытство: с кем?

– Неужто ревность?

– Нет, просто любопытство. Меня это не удивило: предчувствие поселилось во мне с тех пор, как я начала думать об инопланетянах, уверовала в них. Но у тебя действительно кто-то был?

– Был, Машенька, представитель демократии, – весело ответил Иванов, целуя жену.

– По случаю?

– Новая власть пыталась меня облагодетельствовать: предлагала престижный государственный заказ.

– Статую Ельцина?

– Ты почти угадала: пока что памятник героям Белого Дома.

– И ты согласился? – встревоженным тоном спросила она.

– Что ты, родная, я б не стал себя уважать, если б принял такой позорный заказ. Пусть поищут среди своих. Желающие найдутся. Тем более сулят большие деньги.

– И я б тебя сразу разлюбила. Я б тебя не простила, если б ты согласился. Помню, ты мне рассказывал, как отказался делать памятник Свердлову. Нам нельзя терять достоинство ни при какой погоде и ни за какие блага. Талант и совесть неразделимы.

– Спасибо, родная, я рад, что ты одобрила мой поступок.

Весна наступала стремительно, сухая и жаркая. Сразу же после оплеванных демократами майских праздников – Первомая и Дня Победы – Лариса Матвеевна с Настенькой переехали на дачу, купленную когда-то отставным дипломатом Сергеем Зорянкиным на севере от Москвы в зеленом Радонежье. Днями раньше Иванов и Маша субботу и воскресенье провели на даче, вскопали грядки под огород, сделали уборку в доме, словом, приготовили дачу к летнему сезону. Маша любила свою дачу, и не столько сам дом, небольшой, бревенчатый и далеко не новый, сколько здешние окрестности, с зелеными лесными массивами, солнечными полянами и голубыми прудами, которые дачники величали озерами и даже морями. «Загорское море!» Это звучит солидно и заманчиво, хотя воды в этом море по колено, зато есть флот – полдюжины лодок, которыми пользуются и рыбаки, и просто отдыхающие. Маша такое море не принимала всерьез и не завидовала барахтающимся в его не очень чистой, несточной воде. Маша родилась на берегу Средиземного моря и на всю жизнь запомнила его песчаные пляжи, тихие всплески теплой воды. Память детства самая цепкая и впечатляющая. Беспощадное время не в состоянии стереть или затмить трогательные, милые сердцу картины. Они чисты, светлы и безоблачны. Они – навечно.

Радонежский край Маша увидела уже в зрелые лета, когда вместе с родителями приезжала смотреть свою будущую дачу. Из Москвы они приехали в Сергиев Посад, который тогда носил позорное имя большевика-троцкиста Загорского-Лубоцкого. Был теплый солнечный день середины сентября, ярким многоцветьем листвы полыхало бабье лето. Ослепительным золотом блистала Троице-Сергиева Лавра. Словно дети солнца, играли и струились в голубом просторе купола соборов и корона колокольни, высотой своей превосходящая колокольню Ивана Великого в Московском Кремле. Ее узрела Маша еще с вокзальной площади – она впервые была в городе преподобного Сергия Радонежского, – узрела и ахнула, встрепенулась душой. И не красота неописуемая, не чудесное творение рук человеческих поразили ее, а то, что она это великолепие уже видела и знает его с давних пор, с самого детства носит его в сердце своем. Видела не на фотографиях и открытках, не на картинах и в кино. Видела не глазами, а всем своим существом, каждой клеточкой своего тела. Какая-то невиданная, властная сила потянула ее к Лавре, исходящие от куполов золотистые струи проникали в душу, просветляли разум, манили к себе невидимыми чарами и окрыляли. Ей хотелось лететь. И она быстрым и легким шагом, опередив родителей, полетела навстречу неземному видению, на его кровный зов, и ей казалось, что золотистые звезды, рассыпанные по голубым куполам Успенского собора, не что иное, как посланцы Вселенной. И тогда ее осенила ясная мысль о нетленной вечности всего сущего – природы, человека и творения рук его, о мудром творце мироздания, о бессмертии души.