Виктор Смирнов - Заулки

Яшка ставит на стол что-то громоздкое, тяжелое, обернутое газетами, вытирает вороной чуб. Вид у него, как всегда, взъерошенный и от вечной спешки мокрый — будто без конца он форсирует свой Днепр. Выпуклые черносливы горят. Яшка уже принял свою фронтовую дозу и готов взорваться в споре — но Биллиардиста с ними нет. За распахнутой шинелью Яшки поблескивает маленькая золотая звездочка. Петрович осторожно оглядывается: все ли на месте в сарае? Ничего не конфисковано, не сгорело, не пропало? Живет Петрович неподалеку, у него комната в деревянной двухэтажке на Масловке, без удобств, но светлая и сухая — и всего лишь на одну его небольшую двухдетную семью, без стариков, без ситцевых разгородок: прелесть. Но кормит-то Петровича сарайчик.

— Ну что? — спрашивает он у Валятеля. Мишка щурит глаза в усмешке, выбухивает:

— Живем как картошка: если зимой не съедят, весной посадят.

— Что, был?

— Был.

— Обошлось?

— Обошлось. Но грозится. Налоги повышают.

— Слышал, слышал, — подвывает Петрович. — Придется закрывать хозяйство. На мебельную фабрику пойду. Боюсь только: не выдержит душа одну и ту же фанерку прибивать. Поток!

Яшка— герой достает пачку «Беломора»; видя тоскующий взгляд Валятеля, сует ему в рот папироску, чиркает зажигалкой-патроном.

— Кури, Валятель. Ростовские, лучшие в мире! Потом бинт сменишь. Не горюй, мы с тобой в славный город Кенигсберг поедем. Написал мне верный человек: там на сдаче вторсырья можно крепкую деньгу схватить. Возьму отпуск — и махнем. Там, понимаешь, свинцовых телеграфных проводов полно и пробки настоящей на теннисных кортах. Золотое дно!

У Яшки всегда полно всяческих замыслов. Если Валятель возразит ему, он тут же схватится в словесной драке и начнет отстаивать свой план с пеной у рта. Но Валятель уже наговорился с фининспектором.

Димка переводит взгляд с Яшки на Петровича.

— А где Гвоздь?

— Гвоздь поехал к твоему подполковнику.

— Какому подполковнику?

— Ну, с ниверситета твоего, — поясняет Петрович. — Узнал, где живет, поехал. Димка охает:

— Да как же он… Зачем? О чем он будет с ним говорить?

— Надо, значит. Гвоздь знает, что и как.

Димка представляет: вот Гвоздь поднимается на лифте к Головану, звонит. Путано объясняет. Да у Голована же сотни студентов, он, может, и думать про Димку, студента филфака, забыл. И вот подполковник должен выслушивать о каких-то урках с Инвалидного рынка, о рулетке, об угрозах Чекаря. Стыдно… Что он, Димка, маленький ребенок, нуждающийся в опеке взрослых людей?

— Да ты, Студент, чего краской наливаешься? — напрямик рубит Яшка-герой. — Они сразу общий язык найдут. Этот же твой подполковник — он, я так понял, боевой, да? Фронтовик?

— Фронтовик.

— Ну вот. С полуслова они все поймут. Гвоздь даже ордена свои нацепил. Да что ордена… Он свою медаль красненькую прикнопил.

— Красненькую?

— Ну, довоенную еще. С финской. В войну «За отвагу» на серо-голубой муаровой ленте вешали, на большой, а до войны — на маленькой, красненькой. До войны «За отвагу» — это ого!

— Он ничего не говорил про это.

— На то и Гвоздь. Сохранил! Молодец!

— Гвоздь знает, — вмешивается Петрович. — Его учить — воду в водку лить. Он все уладит, Студент.

Димка хмурится. Не хочется ему, чтобы все обсуждали его дурацкие промахи. Да ничего не поделаешь — Гвоздь в одиночку Димку тоже не выручит, нужна помощь завсегдатаев «Полбанки».

Валятель мелкими затяжками дожигает свою папироску. Редко позволяет он себе такое удовольствие — бинт намокает враз. Бросает «беломорину» в черный пепел горна, булькает, захлебываясь:

— С урками просто так не сговоришься. И денег кучу где взять?

— Мелочь! — зажигается Яшка-герой. — Махнем в Кенигсберг, насдаем свинца. Триста рублей кило, а кило — меньше метра провода…

Петрович хмыкает:

— Богато живут, где нас нет. А где мы, там сразу беднота.

— Ну, это ты зря, Петрович, со мной не пропадешь. Ты гляди, чего мне отвалили…

Он начинает разворачивать газеты, которыми укутано на столе что-то крупное и тяжелое. Под смуглыми торопливыми пальцами Яшки лопается немецкий бумажный эрзац-шпагат, летят клочки газеты, и из бумажной рвани начинает поблескивать полированными гранями нечто торжественное, праздничное, словно бы хрустальное, пришедшее в этот грязный сарайчик из иного мира. Через несколько секунд опадают газеты, и на столе сияет, пуская зайчики от стосвечовки, новенький трофейный приемник «Кертинг-радио», как будто наполненный голосами и музыкой, которая, стоит повертеть шкалу в виде глобуса, может ворваться сюда из всех самых дальних уголков земли. Глазок точной настройки готов вспыхнуть зеленым светом.

— А? — Яшка ходит вокруг, наклонив вперед свое прямое туловище, взмахивает руками. — Хорош, а? Берите. Дарю. Хотите — продайте, деньги пойдут в этот долг — Студенту. Боюсь пропить. Сильно боюсь пропить, братцы…

— Откуда взял? — с подозрением спрашивает Петрович. — У тебя дома пусто.

— Ха-ха! — Яшка, морщась, делает попытку распрямиться. Говорили в шалмане, у него какая-то болезнь Бехтерева, засевшая с войны, после всех переправ и контузий, в спине, и нет на эту болезнь, которая старается превратить позвоночник в неподвижный стальной штырь, никакой управы. — Я расскажу — вы не поверите.

— Поверим, поверим, — торопится Петрович.

Такую штуковину они видят впервые. Конечно, с тех пор как окончилась война, в домах у людей начали появляться разные детекторные и ламповые приемники, но куда им до «Кертинга».

— Смешное дело, — таращит Яшка свои черные глазищи. — Вызвали меня для таинственной встречи в один дом. Потеха, братцы! Какой-то якобы представитель общины пожелал со мной увидеться. Я и не знал, что бывают такие. Ну, приехал. Солидный человек, в ермолке. Я эту ермолку последний раз вот таким пацанчиком видел. Говорит: поздравляю вас, Яков Захарович, в соответствии с решением ООН, с рождением государства Израиль. Вы есть наш герой войны, такие люди исключительно важны… И понес, и понес… Красиво так говорит, приятно послушать. Ну, помолчал я. Потом говорю: знаете, товарищ, я, конечно, ничего против нового государства не имею, тем более наши руководители его поддержали, и решения ООН, и все такое, только меня это как-то не очень касаемо, я ни бога этого не знаю, ни языка, даже фрейлехс не смогу станцевать, больше на балалайке приспособлен, а из детства помню только, что очень тесно, на завтрак селедка с пустым чаем, а в субботу нельзя работать, курить, писать и огонь жечь… Он стал меня поправлять, а я говорю: знаете, есть у меня моя вера и мои братья — и все это фронтовики, с которыми я делил котелок и шинель и дальше делить буду. А лучше давайте сыграем в нашу любимую игру «махнемся». Ну, он долго отказывался, не хотел понять, но я его через полчаса убедил. Ну, для начала, для подготовки, мы в «двадцать одно» резанулись, потом в «железку». Он ничего парнишка оказался, ермолку сбросил — вспотел весь. Конечно, он потерпел кое-какой убыток, но все же рисковая душа в нем взыграла, разбудил я. Тогда уж мы стали махаться.