Жильбер Синуэ - Мальчик из Брюгге

— Разумеется. Вы знаете, что я никогда не расстаюсь с ним.

Ян торопливо порылся в небольшой сумочке, висевшей на его поясе, и достал из нее ключ, блеснувший на солнце. Он вставил его в замок и нажал на створку, повернувшуюся на петлях.

Здесь было священное место Ван Эйка. Его «собор», как он называл. Там находились самые неожиданные предметы, среди них была и печурка высотой с локоть, сделанная из горшечной глины, со стенками толщиной три-четыре дюйма; в середине поблескивало квадратное стеклянное окошечко. На ореховом столе выстроились реторты, большой перегонный аппарат, поддон, в котором стояли склянки с сероватыми жидкостями, баночки с порошками пепельного цвета, испещренными желтыми и черными пятнышками, от которых исходил сильный запах мускуса. У постороннего, попавшего в это место, зародилось бы подозрение, что художник ведет торговлю с какой-то нечистой силой.

Ян помнил, как Ван Эйк впервые привел его сюда, помнил и невразумительный ответ на его удивленный вопрос. Приняв таинственный вид, приложив указательный палец к губам, художник прошептал: «Малыш, надо уметь молчать о том, что знаешь». Яну пришлось удовлетвориться этой загадочной фразой.

Вся задняя стена была уставлена полками, на которых разместились бесчисленные манускрипты с заумными названиями: «Tabula Smaragdina» [5], «Speculum Alchimiae» [6]некоего Роже Бакона, тут же были и трактаты о живописи, хорошо известные Яну, — «Schoedula Diversarum Artium» монаха Теофила, «De pictura» [7], написанный тосканцем Леоном Баттиста Альберти, или «Libro del’arte» [8]Сеннино Сеннини, очень редкий, по словам Ван Эйка, экземпляр. Были тут и красноречивые свидетельства любознательного ума: соображения об изготовлении золотых и серебряных изделий, скульптуре, ремесле краснодеревца и даже вышивании. Как только приходили визитеры или натурщики, «собор» закрывался, и никто ни под каким предлогом не мог войти туда.

Ван Эйк подошел к столу и показал мальчику склянки: одну с маслянистой жидкостью, другую — с мускусной эссенцией.

— Все зависит от равновесия. Если ты не добавил в масло нужной меры, твой лак испорчен. А плохой лак это обреченная картина. Ты помнишь о той неприятности, которая случилась со мной несколько лет назад?

— Как не помнить? Вы были в такой ярости в тот день, что Кателина и я подумали, будто вы бросите в огонь все свои картины.

Ян вспомнил эту сцену с такой ясностью, словно она произошла вчера. Стоял жаркий августовский день. Солнце бушевало над Брюгге. Мэтр воспользовался жарой, чтобы дать высохнуть своему последнему полотну (портрет его жены Маргарет) на открытом воздухе. К концу дня оно растрескалось посередине. Ван Эйк поклялся тогда, что не успокоится до тех пор, пока не найдет решения. Подобная катастрофа никогда не должна повториться.

— Ян!

Голос художника вернул его к действительности.

— Наблюдай, как накладывается лак.

Он взял картину, положил ее плашмя на стол. Это произведение всегда волновало Яна. На нем была изображена молоденькая девушка, брюнетка лет семнадцати с чистым лицом мадонны и почти черной радужной оболочкой глаз. Полуголая, она стояла около таза из желтой меди, поставленного на ларь, и, казалось, зачерпнула немного воды правой ладонью. Ее обнаженность частично прикрывалась небольшим количеством ткани. Сбоку от нее находилась молодая женщина в красном платье и белом чепчике. Она держала за горлышко большой стеклянный сосуд в форме груши. На переднем плане спала собака. Интерьер представлял собой комнату, ярко освещенную через широкое окно, напротив него висело выпуклое зеркало, в котором отражались обе фигуры. Согласно присущей Ван Эйку манере все светлые части были чудесным образом выражены гладкими и прозрачными наслаивающимися мазками.

— Этой картине лет пятнадцать. Я всегда считал ее незаконченной, потому что в свое время не покрыл лаком.

Перед зачарованным взором мальчика мэтр начал священнодействовать над холстом. Его рука легко двигалась вдоль картины, совершая мелкие кругообразные движения; она ласкала линии, нежно касалась бедер, маленькой торчащей груди, ляжек. Можно было подумать, что через контуры, очертания, изгибы, округлости он проникал пальцами в плоть. Остановился мэтр лишь тогда, когда посчитал слой лака совершенно гладким и нанесенным равномерно.

— Вот… Теперь полотно будет жить вечно. Я хотел бы…

Он прервался, потому что в мастерскую ворвалась Кателина.

— Прошу прощения, но там вас спрашивал сьер Петрус Кристус.

— Петрус? Сейчас приду.

Ван Эйк повернулся к юноше.

— Выходим.

Ян тщательно запер дверь «собора» и спросил:

— Пока вас не будет, мне прибрать мастерскую?

— Нет. Лучше работай над своим рисунком. — Он по казал на портрет мальчика. — Воспроизведи его. Надеюсь, ты будешь достойным копировщиком!

Ян взял холст и поднял его перед собой, словно зеркало.

Кто скрывался за этим портретом? Тринадцатилетний мальчуган с матовой кожей круглого лица, обрамленного черными как вороново крыло волосами, с большими миндалевидными глазами, тоже темными. Эти черты отличали его от двух ребятишек Ван Эйка, розовеньких, как цветы боярышника. Откуда он взялся? Ван Эйк нашел его пищащим в корзине на пороге у своей двери. Было тогда младенцу несколько часов от роду. Художник тотчас постарался найти кого-нибудь, кто опознал бы новорожденного. Мать, отца… Все напрасно. Может быть, он свалился с дозорной башни?.. За неимением лучшего мэтр, который еще не был женат, оставил ребенка у себя, дал ему свое имя, вероятно, из-за недостатка воображения, а толстушка Кателина, родом с севера, взялась воспитывать его.

Очень скоро, когда мальчик чуть подрос и начал понимать язык взрослых, ему объяснили тайну его рождения. Он запомнил только слово «подкидыш», и оно отдавалось в его голове рокотом барабанов во время процессии в честь Святой Крови. Утешая его, Ван Эйк часто рассказывал ему историю Моисея, которого в корзине пустили в плавание по реке Нил, а в дальнейшем он познал великую судьбу. Но Яну совсем не улыбалась великая судьба, да и Цвин, расширенное устье реки, продолжавшей жизнь Брюгге в море, вовсе не походил на Нил.

С тех пор он обращался к Ван Эйку не иначе, как «мэтр»; между ними установилась недосказанность. Позднее, когда Яну шел пятый год, Ван Эйк женился на Маргарет Ван Гитофанге. Яна представили молодой женщине (она была моложе художника лет на двадцать), и он сразу понял, что счастливого будущего у него не будет. И оказался прав. Маргарет невзлюбила его. Рождение первого ребенка, Филиппа, осложнило их разногласия и вынудило Яна поменять комнату, в которой он до этого жил, на мансарду. И сегодня все восставало в нем против этой женщины, непредсказуемой и неуравновешенной, словно Северное море.