Жильбер Синуэ - Мальчик из Брюгге

— Может быть, ему захотелось поплавать? — предположил Ян. — Не вы ли говорили, что он по-настоящему никогда не выходил в море?

— Если это и так, признаться, момент выбран неподходящий! Ты разве не учитываешь последствия? А вдруг и в самом деле Флоренцию ждет катастрофа? Нечего и сомневаться, что он окажется одной из жертв. — И Идельсбад решительно заявил: — Лиссабон отпадает.

Немой вопрос отразился на лице Яна.

— А ты как думаешь? Это мой друг. К тому же и мой принц. Вопроса быть не может, чтобы я покинул его на произвол судьбы. Ты сказал, что в Пизу должен отплыть корабль?

— Да. Если тот служащий, который сообщил мне об этом, не ошибся, карака должна сняться с якоря сегодня.

— Тогда не стоит терять ни секунды. — Он вскочил со скамьи. — Боже, сделай так, чтобы она еще стояла у причала!

Карака стояла у причала. Пришвартованная в порту Слейса, она, чистенькая, сверкала на солнце. С низкой осадкой, приземистая и округлая, она была похожа на яйцо, брошенное в волны. На конце высокой мачты трепыхался флаг с гербом Пизы.

Вдоль набережной громоздились ящики с сухими продуктами, большие бочки с вином и бочонки с порохом, выгруженные этим утром из трюмов судна. На палубе суетились матросы, готовясь поднимать якоря, другие хлопотали внизу бизани и реи. Уже отдали паруса. Судно должно было вот-вот отчалить.

Ансельму де Вееру, стоявшему у поручней, показалось, будто у него начались галлюцинации. Он так сильно сжал руку Лукаса Мозера, что у того вырвался крик боли.

— Что это вы выделываете?

— Там… — забормотал де Веер. — Смотрите!

Он указал пальцем на набережную: гигантского роста мужчина и ребенок бежали к караке.

— Невероятно… — выдохнул ошеломленный Мозер. — Что им здесь надо?

— А вы как думаете? Они сейчас поднимутся на борт.

— Дьявольщина! Быть не может!

— Уходим! Быстро! — приказал де Веер. — Они не должны нас видеть.

Втянув головы в плечи, они ринулись в носовую каюту.

Идельсбад первым ступил на сходни, за ним — Ян. Он шел нерешительно, с недоверчивым видом. Столько судов прошло перед его глазами за много лет, что он еще не осознавал, что его старая мечта воплощалась. От воздуха, насыщенного запахами пряностей, голова кружилась, как от вина.

Оказавшись на палубе, Ян почувствовал, как доски настила органично слились с ним, будто он всю жизнь ходил по этому покачивающемуся под ногами полу.

Это была уже не мечта. Он подошел к бизани. Вдалеке вырисовывались башни Брюгге, Термуйдена и Оосткерке. Впервые он мог провожать взглядом эти массивные каменные сооружения до тех пор, пока они не превратятся в маленькие колышки, торчащие на горизонте.

Ян не знал, сколько времени он простоял, осматриваясь, вглядываясь, следя за суетой матросов. Но он на всю жизнь сохранит в памяти раскатистый звук якорной цепи, наматываемой на кабестан.

Флоренция, этой ночью

Город еще спал под лоджией Бигателло. Именно под ней в течение трех дней выставляли напоказ потерявшихся или брошенных детей, чтобы потом, при случае, пристроить их в гостеприимные семьи.

В зале было почти темно. Единственная свеча оплыла, и фитилек слабо мерцал на восковом огарке. В самом темном углу сидел мужчина. Черная бархатная полумаска частично закрывала его лицо. Он терпеливо ждал окончания доклада доктора Пьеро Бандини, чтобы выразить свое удовлетворение:

— Поздравляю. Ваш план хитроумен, даже изящен, он лучше подходит мне, чем все эти conium maculatum [22]и другие надоевшие яды.

— Я следовал вашим рекомендациям, монсеньор.

— Знаю. Но что меня в особенности привлекает, так это не замысловатость мероприятия, а его символический аспект. Мне по душе сама мысль о смешении жизни и смерти. В сущности, что такое жизнь, как не приближающаяся смерть? Но вы уложитесь к назначенному сроку?

— До Дня успения почти месяц. Этого мне хватит.

— Хорошо. А то я начинаю уставать от этой жизни в темноте, от наших встреч в таких мрачных местах, — он обвел рукой лоджию, — вроде этого. — Он рассеянно коснулся указательным пальцем бархатной полумаски. — Наконец-то мы избавимся от этих сеятелей хаоса. Ах! Если бы только люди моей закалки имели смелость вовремя воспротивиться всему, мы бы до этого не дошли. Потеряно больше века! Вам, разумеется, известно, что зверь из Апокалипсиса родился вместе с так называемым поэтом Петраркой! Мы полагали, что после его смерти вредные идеи, которые он посеял, последуют за ним в ад. Но нет! Они продолжают распространяться. — Мужчина ровным голосом процитировал: — «…одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем…» Апокалипсис, глава тринадцатая, стих третий. Вы слышите, Бандини? Вся земля! Наш священный долг — остановить эту эпидемию. — Он устремил взгляд на врача: — Достаточно одной идеи рокового человека, чтобы покачнулись устои нашего мира.

— Петрарка — вне сомнения. Но по-моему, автор «Декамерона» заслуживает не меньшего внимания.

— Вы хотите говорить о том бастарде? О Джованни Боккаччо?

Бандини подтвердил с гримасой отвращения:

— Все эти молодые люди, молодые женщины, погрязшие в утехах… — Он наклонился к мужчине в маске: — Вы читали предисловие?

— Разумеется. Мало того, что его писанина не отличается глубиной и синтаксис весьма прискорбный, так он еще посвятил свою книгу женщинам! Он, видите ли, жалеет их под тем предлогом, что их положение мешает им посещать гимнастические залы и заниматься чисто мужскими делами. Как осмеливается он заявлять: «Законы должны быть равными для всех и издаваться с одобрения тех, к кому они обращены. С женщинами не посоветовались»! Более того, Боккаччо был не только жалким писакой, но оказался предателем и клеветником. Отбросим тот факт, что он всегда предпочитал Неаполь Флоренции, своему родному городу, его критика в адрес нашего города представляет скопище лжи, если не скрытого поношения.

Бандини одобрительно кивнул и воспользовался случаем высказаться:

— Знаете ли вы, что идеи этих людей проникают и в медицину, отравляя ее? Не далее как вчера я слышал, как один из наших врачей заявил, что нужно снести до основания прошлое и пришла пора отменить запрещение на вскрытие трупов! Что учения Галена и Гиппократа должны быть пересмотрены, из них следует извлечь лишь их «первоначальную чистоту». Короче говоря, настало время создавать «другую» медицину, и все это во имя освобождения умов!

— Да успокойтесь вы. Скоро все эти вредные мысли не найдут ни малейшего отзвука, поскольку не останется ни одного ума для их передачи. Мы и так потеряли время. Признаюсь, я допустил ошибку в суждениях. — Он снова процитировал: — «…и увидел я выходящего из моря зверя с семью головами и десятью ногами: на рогах его было десять диадем, а на головах имена богохульные». Да, я допустил ошибку, полагая, что мы могли бы отсечь головы по одной. Я не учел, что зверь — это Лернейская гидра: вместо одной отрубленной головы у нее вырастают семь новых. По правде говоря, нам следовало вырвать само сердце. Лишившись сердца, тело начнет разлагаться. — И он заключил: — Но берегитесь! Малейшая ошибка приведет к непоправимым последствиям. Вы знаете о неудачах во Фландрии. Бездарности!