Мигель Сильва - Пятеро, которые молчали

Но не вспышки прожектора и не крылатые твари гонят от Капитана сон.

Декабрь, понедельник

День заключенного так длинен, что его хватает и, на занятия, и на домино, и на разговоры, и на думы, и на молчание, и на сон. И еще остается время на работу.

Капитан выучился ткацкому ремеслу. Купил в «Дымовой пещере» допотопное веретено, примитивный ткацкий станок и по вечерам сидит в галерее, ткет. Деревянная лопаточка, похожая формой на мачете, ныряя между нитями основы, ходит влево, вправо и на раме возникает яркая ткань для домашних туфель, для поясов и прочих дамских уборов. На первых порах ткань получалась грубая, бугристая, но со временем Капитан стал заправским ткачом — хоть на рынок посылай его продукцию.

Бухгалтер и Журналист увлеклись земледелием. Разбили в углу патио делянки, засеяли и теперь заботливо их поливают и удобряют. На этой почве между ними возникло соперничество, такое же непримиримое, как в сфере политики или в игре в домино.

Врач отдает все свободное время «Тропической патологии» и «Физиологии», без конца читает и делает в тетрадях заметки.

Единственный закоснелый бездельник — Парикмахер. В то время, как товарищи заняты работой, он лежит на койке, смотрит в потолок, а то сядет, как мексиканский индеец, у мангового дерева и думает о чем-то. О чем — никому не говорит.

Сегодня ему выпал счастливый случай: разрешили подстричь товарищей по камере. Стоя с гребенкой и ножницами в руках у табурета посреди галереи, он работал подряд более трех часов под надзором двух агентов. Надо было видеть, как вдохновенно он трудился! Это был прежний Николас Барриэнтос, мастер и артист своего дела. Никогда, ни в одном застенке не видывали таких изящных голов, какие выходили сегодня из рук Парикмахера.

Весь остаток дня он был в праздничном настроении, шутил, болтал, с особым чувством рассказал о невероятных приключениях бильярдиста Пеничеса.

«О, Пеничес был великий игрок!»

Декабрь, четверг

Утром в патио пришел агент и сообщил Капитану:

— К вам гость. Пройдите в контору начальника тюрьмы.

Это было из ряда вон выходящее событие, В этой тюрьме заключенным никогда не оказывали подобных милостей.

Капитан изменился в лице.

— Сеньор или сеньора? — спросил он.

— Вроде бы ваш дядя, — буркнул агент.

Бледность Капитана Стала еще заметнее. Должно быть, произошло что-то очень серьезное с матерью, если ему разрешают свидание с родственником, по всей видимости, с дядей Освальдо.

Капитан отсутствовал около двух часов и вернулся неузнаваемым. Он не мог скрыть распиравшей его радости. Но, словно испытывая терпение товарищей, он не сказал им ни слова до четырех часов дня. Только когда камеру закрыли на замок и посторонние удалились, он выложил новости:

— Как я и предполагал, это был мой дядя, доктор Освальдо Луиджи. У него друзья в министерстве обороны, через них он и добился разрешения навестить меня. Предлог — узнать о моем здоровье и сообщить о матери. Но когда агенты в конторе на минуту отвернулись, он тихонько сообщил мне о главной причине своего визита. Сведения потрясающие!

— Что именно? — нервно привстал Бухгалтер.

— А вот что, друзья. Студенты университетов и даже лицеисты ведут настоящие бои с полицией. Политические партии, объединенные единым руководящим органом, готовят всеобщее восстание. Одновременно назревает военный заговор большого масштаба, с участием офицеров авиации, флота и сухопутных войск. Мой дядюшка, не склонный к излишнему оптимизму, считает, что диктатура не продержится и двух месяцев.

В эту ночь Капитан опять не спал. Но не потому, что мешали отблески прожектора, надоедливая мошкара и мысли о Ноэми.

В эту ночь не могли уснуть все обитатели камеры.

Декабрь, пятница

Сегодня ночью под койкой Парикмахера умер Непутевый. Его похоронили у подножия мангового дерева и потом долго стояли, серьезные, сокрушенные, будто проводили в последний путь близкого родственника.

Декабрь, день следующий

Смерть Непутевого окончательно подкосила Парикмахера. Сегодня на рассвете слышно было, как он, уткнувшись в подушку, всхлипывает и проклинает белый свет. Всех очень беспокоит вид товарища: день ото дня он становится все нелюдимее, задумчивее, все дальше уходит от жизни. Но разве знают они, какое мучительное состояние души таится за этой стеной печали и отчужденности?

Наверно, люди думают, что его гнетет память о пережитых пытках или однообразие горькой тюремной жизни. Но это не так. Прошлое занимает очень незначительное место в его мрачных размышлениях, как и горькое настоящее. Все его мысли вертятся вокруг того ужасного, что может произойти в будущем, а оно неизбежно произойдет при первом же промахе. И оно, это ужасное, подобно смерти, а может, и хуже смерти. Когда он представляет себе этот страшный миг, виски его покрываются холодным потом и сердце бьется часто-часто — по крайней мере, ему так кажется, — потом вдруг замирает на несколько секунд и совсем его не слышно — по крайней мере, он его не слышит.

Он болен, очень тяжело болен. Это ясно, как дважды два — четыре. Врачу жаловаться бесполезно. Однажды он уже пожаловался, перечислил все признаки своего опасного заболевания. Так Врач сказал, что никакой болезни нет, что все это ложные опасения, мнительность. Но Врач ошибается, несомненно в этом случае — определенно ошибается. А если не ошибается, то обманывает из жалости. Этот марксист хитер, как Франциск Ассизский. Да и кто, кроме него самого, Парикмахер а, может почувствовать непоправимый развал собственного организма? Вот он лежит без дела, в то время как товарищи работают. А почему? Да потому, что его тело слабосильно, как у чахоточного или малокровного. Потому что он перестал быть полезным человеком, здоровым, как другие. Кроме того, когда он лежит пластом на кровати и ни на что не отвлекается, ему удобнее следить за приближением коварного врага. Ведь он не знает даже, в каком обличье явится этот враг: в виде ли плохого человека или ядовитого пресмыкающегося, будет ли это пагубное известие или проявление характера, безумие или паралич тела. Не знает, и все тут. Но по этой неопределенности, по тягостному предчувствию, по тому, как цепко держит его в когтях тоска, он догадывается, что враг этот силен и беспощаден.

Мозг работает, как сложный часовой механизм. Так он это себе представляет. Множество разных по размерам колесиков перемалывают мысли в слова и, в долголетнем вращении, определяют хорошие и дурные поступки людей. Сердце же — это маятник, он свисает со стержня, на котором укреплены стрелки, и отмеривает срок жизни: тик-так, тум-тум, там-там, еще часок — еще часок.

Вот здесь-то, в этой механике, и кроется постоянный риск. В любую минуту одно из колесиков может утратить сцепление и пойдет вертеться вхолостую, выставив пустые зубцы. От этого перекосится и вся машина, управляющая мыслями и действиями человека. Потеряется речь, померкнет взгляд, а может, и рассудок помутится, а уж это — все равно что не говорить и не видеть. Или маятник. Вдруг расхлестнется в твоей груди, как лопнувшая пружина, и будет лежать на тюремной койке твой бездыханный труп, такой же скрюченный и жалкий, как трупик Непутевого.