Мигель Сильва - Пятеро, которые молчали

Из соседнего барака грифельные доски сообщили вчера, что, по тайным сведениям, на рассвете Нового года подняли мятеж военные летчики. Но мятеж был подавлен в самом начале, а новый год уже насчитывал десять дней. Что же произошло за это время? Какие новые события выбили из колеи начальника тюрьмы, агентов, охрану и поваров?

Ответ пришел в конце дня, когда грифельные доски передали последнее сообщение — именно последнее перед тем, как умолкнуть совсем.

ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА НАЗНАЧЕНА НА СЛЕДУЮЩУЮ НЕДЕЛЮ

Буквально двумя минутами позже прибежали агенты с листами картона, гвоздями и молотками — как в день их приезда в эту тюрьму. Как и тогда, удары молотков раздавались со стороны галереи, пока не исчез последний просвет между прутьями дверной решетки; потом — на верху внутренней стены, пока не погасли оба окошка. Но это были уже не уверенные и ритмичные удары. Стук молотков прерывался паузами тишины или озабоченного шепота. Вместе с уверенностью заколебалась и старательность агентов.

Итак, их снова отрезали от мира, заключили в черной коробке камеры, отгородили от дня и ночи непроницаемой картонной обивкой, обрекли на еду из рук Дженаро — этого злобного борова в замызганном переднике, таскающего половник по грязному, заплеванному полу.

— Нас считают самыми опасными преступниками в тюрьме, — не без наивного тщеславия заметил Бухгалтер.

(Прежде всего — даже прежде, чем повидаюсь с Онорио, — я пойду на могилу Мерседиты Рамирес. Потом разыщу, кого можно, из членов нашей партии. Многие выйдут из тюрем, из подполья, вернутся из ссылки. Обнимемся, как братья, после долгой разлуки. И сразу же за дело. Будем ездить по деревням и поселкам, собирать по человеку, восстанавливать наши ряды. Мы выполним свою задачу — придем к власти, чтобы возродить страну на справедливой основе.)

— Они боятся, что мы поднимем бунт среди заключенных, разоружим охрану и захватим тюрьму, — сказал Журналист на замечание Бухгалтера.

(Сначала — к Милене, она заслужила поцелуй. Затем в редакцию — повидать друзей-репортеров и распить с ними ради встречи бутылку виски. Первое время поживу в доме отца. Конечно, познакомлюсь с Онорио, займусь его судьбой. Но что бы я ни делал, я ни на минуту не забуду клятвы убить Бакалавра. Восставшие попытаются схватить его, но Бакалавр, хитрый скорпион, старая лиса, наверняка улизнет, скроется в посольстве какой-нибудь из латиноамериканских диктатур. Там ему любезно предоставят убежище: «Пожалуйста, сеньор Бакалавр, чувствуйте себя как дома!» Что ж, мне это на руку, мне хочется верить в предприимчивость Бакалавра, в ловкость и неуловимость Бакалавра, потому что право убить Бакалавра принадлежит мне, и никто, даже народ, не может лишить меня этого права.)

— Все зависит от результатов всеобщей забастовки, — сказал Врач. — Если она будет действительно общей, целенаправленной и боевой, то, учитывая нынешнюю обстановку, диктатуру ничто не спасет.

(Увидев меня живым и здоровым, женщины моего дома заплачут от радости — они будут уверять, что от радости. Так же они встречали моего отца, когда он пришел из тюрьмы. Хотя отец вернулся не таким уж здоровым. Впрочем, и я не могу похвастаться здоровьем, если говорить начистоту. В последнее время я здорово похудел, потерял аппетит, кашляю, к вечеру поднимается температура, ночью потею. Руководство партии наверняка пошлет меня в санаторий, быть может, в Советский Союз. И как бы я ни возражал, — выйти из боя в такой ответственный момент! — они заставят меня в дисциплинарном порядке уехать на лечение, я их знаю. Буду лечить свой туберкулез среди снегов и сосен. Потом, прежде чем вернуться в строй, пойду на Красную площадь, поклонюсь могиле Ленина. Я вылечусь, я обязан вылечиться. Ведь если мы можем приносить пользу и после смерти, то живые — тем более!)

— Они поступили не так уж глупо, упрятав нас под замок, — сказал Капитан. — Признаться, последнее время я ночи напролет обдумываю план захвата тюрьмы силами заключенных. И, кажется, такая возможность близка.

(В мертвую, букву, в пустую бумажонку превратится решение военного трибунала, осудившего меня на двенадцать лет тюрьмы и увольнение из кадров армии. Немедля я вернусь в свой батальон — в чине капитана, в форме капитана. Как и прежде, над плацем понесется моя команда: «На пле-чо! Смир-но!» И мне ответит короткий лязг винтовок, вскинутых солдатскими руками. Я попрошу мать остаться в столице. Она с удовольствием примет предложение — жить у меня под боком, слушать обожаемых Моцарта и Брамса не в граммофонной записи, а в исполнении живого оркестра, сидя в кресле партера. Что касается Ноэми, то я постараюсь держаться — как можно дальше от ее прекрасных серых глаз.)

Парикмахер притворялся спящим. Заточение и темнота были самым подходящим обрамлением для его тоски. День напролет он лежал на койке, закрыв глаза, чтобы не видеть даже потолка, ни о чем не думал, просто ждал прихода непоправимого несчастья.

Внезапно в последней камере раздались крики сумасшедшего. То ли он почувствовал напряжение, охватившее тюрьму, то ли затосковал по ласковым словам Врача, который до этого по многу раз подходил к его решетке:

— Меня убьют! — кричал больной. — Спасите! Святая Кармен! Этот человек велел меня убить!

Даже в тумане безумия он боялся произнести полное имя своего палача и говорил: «этот человек».

Январь, 21-го, вторник

В ночь смерти Онорио предчувствие темной слепой птицей билось в стены камеры. Сквозь картон приглушенно охал и всхлипывал дождь, за двумя стенами тоненько, голосом девочки, стонал сумасшедший. С тех пор как их снова заключили в картонную коробку, они не получали никаких сведений из внешнего мира — даже голоса человеческого, кроме своих, они не слышали. Итальянцы вели себя, словно автоматы: разливали баланду и тут же уходили, не взглянув, не сказав ни слова. Молчал радиоприемник надзирателей. Прекратились утренние поверки заключенных в соседнем бараке.

Довершением всех бед был Парикмахер. Он лежал неподвижно на постели, как никогда, мрачный, ждал страшного известия, а оно все не приходило. Он уже не сомневался, что умрет. Он умрет сегодня ночью, как пить дать. Пусть Врач думает что угодно, пусть прикрывается учеными словами, вроде «психоневроз» и тому подобное. Пусть товарищи говорят лицемерные утешительные фразы: «У тебя нет никакой болезни, Парикмахер. Брось валять дурака, отвлекись от своих мыслей. Завтра сам над собой будешь смеяться». Эти фразы его не только не утешают, но глубоко ранят.

Он наверняка знает, что жить ему на свете осталось всего несколько часов. Он уже едва слышит свое сердце — оно стучит сбивчиво, бесконтрольно, где-то в стороне от его тела. Ноги — уже не ноги, а бесчувственные, неподвижные колоды. Они, конечно, лежат там, под одеялом, но что толку, если он потерял над ними всякую власть. С ног-то и начала проникать в него смерть. Сейчас она упорно пробивает русло к внутренним органам, потом завладеет сердцем, а потом, в последнюю очередь, мозгом. Он умрет в твердой памяти и здравом рассудке. Никакой потери чувств, никаких обмороков, одним словом, никаких уловок и надувательства. Смерть рядом, и он смело смотрит ей в глаза. И пусть Журналист хоть тысячу раз повторяет: «Но, парень, ты полон жизни, ты нас всех переживешь!» И пусть Врач щеголяет своим «психоневрозом» — он будет стоять на своем.