Алек Стюарт - Жизнь — это судьба

Горячие, жгучие слезы застлали мне глаза. Я перевернула листок, однако слова, написанные аккуратным мужским почерком Коннора, расплывались перед моим взором. Отерев кое-как глаза по-детски тыльной стороной ладони, я все-таки заставила себя продолжить чтение.

« Вложенный конверт пришел сюда после твоего отъезда , — сообщал Коннор, — по обратному адресу я заключил, что он от твоего десантника, значит, он жив, а не убит, как ты себе вообразила. Мне подумалось, что тебе будет приятно узнать об этом. Возможно, ты захочешь связаться с ним, если он не уехал домой. Сообщенный им адрес, видимо, давно устарел — его письмо проследовало за тобой по всей Бирме, побывало в Перте и Мельбурне и, наконец, пришло сюда. Я без задержки пересылаю его тебе на всякий случай. Как ты знаешь, ничто не заставляет тебя скучать в одиночестве, Вики. Веселись и не чувствуй себя заключенной из-за меня в клетку. Должен сказать справедливости ради, что я тоже стараюсь изо всех сил разорвать цепи, которыми ты опутала меня, и, по-моему, довольно успешно, однако время покажет. По крайней мере, надежда меня не оставляет...»

Внизу подпись: Коннор. Положив письмо на колени, я сидела и смотрела, как слепая, невидящими глазами на далекие горы, совершенно не воспринимая их красоты. Солнце ласково пригревало мою непокрытую голову, явственно ощущалось легкое дыхание хвои, с расположенной наверху террасы долетал смех невидимых мне девушек, читавших письма.

Как это ни глупо, но я чувствовала себя так, будто для меня уже наступил конец света, хотя и осознавала, что моя позиция абсурдна и воистину сродни капитулянтству. Если бы даже в письме Коннор попросил моего согласия на развод, то и тогда оно не могло бы свидетельствовать более явственно об окончательном характере нашего разрыва. Его недомолвки убедили меня сильнее всяких слов в том, что он осуществил свою угрозу и изменил мне. Больнее всего меня задевал тот факт, что он сам относился к супружеской неверности очень легкомысленно. Я бы скорее поняла и простила, если бы он по-настоящему полюбил другую женщину, однако в данном случае о любви не могло быть и речи. В основе измены Коннора — хладнокровной и равнодушной — лежала одна-единственная причина, о которой он говорил мне при расставании и которую повторил в своем письме — желание во что бы то ни стало разорвать цепи, которыми я якобы безрассудно опутала его.

Коннор не хотел обыкновенной, нормальной семейной жизни. Он предлагал мне унижение вместо счастья, предательство вместо взаимной сердечной преданности. Но даже если бы я согласилась вынести и унижение и обман, то и тогда я не могла рассчитывать получить от него хотя бы какое-то моральное оправдание для моего возвращения, в виде — пусть неискренне высказанного — желания вновь сойтись со мной. Он переслал письмо Алана нераспечатанным... так, на всякий случай.

Не знаю, как долго я просидела под соснами с письмом Коннора на коленях. Несколько часов или, быть может, всего десять минут. Сильное горе нельзя измерить часами или минутами. Оно приходит внезапно, и человек, оглушенный свалившимся на него несчастьем, не знает, сможет ли жить по-прежнему и найти в себе достаточно сил, чтобы снова улыбаться и спокойно разговаривать с друзьями. И все же каким-то странным образом, почти непроизвольно он справляется со всеми этими проблемами, так как у него нет другого выхода и так как этого ожидают от него окружающие, которые, как правило, не замечают произошедших в человеке внутренних перемен.

Когда Джилл уселась на скамейку рядом со мной, я поздоровалась с ней вполне нормально и, по-видимому, сумела довольно естественно улыбнуться, потому что она с обычной бодростью проговорила:

— Так вот ты где. В столовой сейчас священник по имени Николе. Спрашивал о тебе.

— Николе? — непонимающе посмотрела я на Джилл, и она кивнула.

— Это имя тебе ничего не говорит? Патер сказал, что оно тебе, по всей видимости, не знакомо. Ты познакомилась с ним вечером на танцах в День победы над Японией.

— Ах, да. Припоминаю.

Воспоминания о том танцевальном вечере отодвинулись далеко на задний план; казалось, что произошло все это много лет тому назад и вовсе не со мной.

— Ты знаешь, что ему нужно? — спросила я.

— Ни малейшего представления, дорогая. Он на этот счет ничего не сказал. Лишь заявил, что хотел бы увидеть тебя. Я полагаю, тебе следует сходить и выяснить.

— Да, я так и сделаю.

Я поднялась и пошла по направлению к столовой, но меня окликнула Джилл:

— Эй, Вики, твои письма! Разве ты не хочешь их сберечь?

Еще плохо соображая, я оглянулась. Джилл подобрала письма, которые я уронила, и подала их мне.

— Вики, с тобой все в порядке? — спросила она с беспокойством.

— Абсолютно, — ответила я, запихивая письма в карман мундира, — огромное спасибо. Как, ты сказала, зовут священника?

— Николе. Вики, родная, у тебя ужасно странный вид. Ты уверена, что ты не больна?

— Вполне.

— Ну, что ж... Если ты так считаешь. — Джилл встала и пошла рядом со мной. — Между прочим, я совсем забыла. Прими мои поздравления.

— Поздравления? В связи с чем?

— В связи с твоим повышением, — сказала Джилл с улыбкой, указывая пальцем на погон. — Разве ты не знаешь? Ты теперь полный лейтенант и завтра отправляешься в Рангун. Уже подписаны приказы.

— Знаю, Анжела мне рассказала.

— Разве ты не рада?

— Конечно, рада.

— Австралия как-то странно отразилась на тебе, Вики, — покачала головой Джилл — Одному Богу известно, в чем дело, но после поездки ты просто на себя не похожа.

Я промолчала, и у двери, ведущей в столовую, мы расстались. Священник беседовал с Элеонорой и Анжелой, а когда я приблизилась, он поднял глаза и улыбнулся. Мои подруги оставили нас вдвоем, и он без всяких предисловий сразу, перешел к делу:

— Сегодня утром, во время моего пребывания в госпитале, Алан Роуан попросил меня передать вам, что он получил билет на пароход и уезжает сегодня в полдень.

— Уезжает... Алан уезжает сегодня в полдень? Было бессмысленно испытывать сожаление из-за того, что Алан отправляется домой. Завтра меня тоже не будет. Но вопреки здравому смыслу я страшно сожалела и с несчастным видом смотрела на священника, стараясь обнаружить в его лице малейшие признаки сострадания или сочувствия, хотя не могла бы толком объяснить, почему я надеялась найти что-либо подобное. Но он все-таки проявил сочувствие. Взяв меня за руку, священник быстро предложил:

— Если хотите, я отвезу вас сейчас в госпиталь. Успеете попрощаться с ним. К пароходу его доставит после обеда санитарная машина.

Молча я последовала за ним и вскоре уже въезжала в Шиллонг. По дороге он даже не пытался заговорить со мной. У входа в палату он распрощался, коротко пожелав удачи, из чего можно было бы подумать, что он полностью в курсе дела, хотя, вероятнее всего, он ни о чем не догадывался. Я вошла в палату и столкнулась с незнакомой мне медсестрой, которая, нахмурившись, холодно проговорила: