Сергей Кузнецов - Гроб Хрустальный. Версия 2. 0

Левою, левою, левою

Левою, шагом арш!

Чака можно считать первой жертвой этой необъявленной войны. Сволочи, пьяно думал Глеб, чекистские выродки, доконали человека! Я вам этого никогда не прощу. Если бы я не был мальчиком из интеллигентной еврейской семьи, я бы проклял вас до девятого колена. Ненависть поднималась в его душе. Испепеляющая, очищающая ненависть. Всю жизнь пронести с собой, всю жизнь подчинить этой борьбе. Он был готов к пятидесяти годам необъявленных войн, потому что знал, что эта власть - навсегда. На дворе был 1984 год, казавшийся Оруэллу столь далеким и оказавшийся таким близким для них всех. Амальрик, предсказывавший, что Советский Союз до него не доживет, не дожил сам, убитый КГБ в Италии. Впереди была жизнь, полная безнадежной борьбы, - и сама безнадежность придавала особый смысл и борьбе, и жизни.

И ничто нам не мило, кроме, - пошел Вольфсон на последний куплет, -

Поля боя при лунном свете

Говорили - до первой тройки

А казалось - до самой смерти.

Глеб как-то спросил Вольфсона, что значат эти слова, и Вольфсон объяснил: в сталинские времена за двойки по общественно-политическим можно было загреметь в исправительную спецшколу. И там держали до первой тройки, а если только двойки получал - то прямиком в лагерь, а потом - в штрафбат и на фронт. В эту версию Глеб, честно говоря, мало верил, но образ школы, которая длится до первой тройки так долго, что кажется - до самой смерти, часто приходил на ум в десятом классе.

Вольфсон отложил гитару и попробовал почитать Галича стихами - все шло по плану, но немножко наспех, а впрочем, все герои были в яслях, - но его быстро заткнули. Ирка давно хотела танцевать, затребовала музыку и, взяв Емелю за руку, пошла с ним в полутемный угол, где уже топталась Светка со своим кавалером. Глеб поднялся и пригласил Оксану.

Они танцевали обнявшись и, осмелев от выпитого, Глеб нагнулся и тихонько поцеловал Оксану в шею. Оксана засмеялась и покачала головой. Глеб чуть отстранился, и они продолжили неторопливый танец.

Марина встала и, тяжело вздохнув, вышла в коридор. Ей не хотелось танцевать - да, собственно, и не с кем. Тошнило все сильнее - видимо, сказалась водка. Марина вошла в туалет, заперлась и нагнулась над унитазом. Через тонкую стенку слышались пьяные голоса Феликса и Абрамова.

– Я чувствую себя полным говном, - говорил Абрамов. - И, главное, я думаю, все знают и только делают вид.

– Почему ты говно? - спросил Феликс. - Если из-за той бутылки "Алигате", которую вы в Питере заначили с Глебом и Емелей, то мы как-то простили тебе уже.

– Хуй с ней, с бутылкой, - послышались бульканье наливаемой жидкости, - хотя и там я повел себя как говно.

– Крысятничать нехорошо, - назидательно сказал Феликс. Было слышно, как они выпили, а потом Абрамов сказал:

– Дело не в том, что крысятничать. Я же тогда Емелю подговорил на этот трюк с винищем. И всех собак на Емелю навешали.

Боже мой, подумала Марина, какие дети. Полчаса обсуждать бутылку "Алигате", выпитую полгода назад. Тошнота чуть отступила, она вытерла рот туалетной бумагой и поднялась с колен. И тут Абрамов сказал:

– С Чаком ведь получилась та же история. Он пришел ко мне - ну, когда Белуга его поймала, спрашивает: "Что делать?". А я подумал - надо уговорить его заложить Вольфсона. Потому что тогда Вольфсона посадят, Чак окажется весь в говне, а Царёва мне достанется.

– Дааа, - протянул Феликс. - Хуеватенько выглядит, ничего не скажешь.

– Я же не думал, что так все будет! - пьяно закричал Абрамов. - Кто же знал, что Чак из окна прыгнет! Я же думал - все как-нибудь обойдется!

– Ты бы хоть потом сказал, когда все Чака травить стали.

Марина стояла, прижавшись лбом к холодной стене, и слезы текли у нее по щекам. Она вспомнила, как стучали карандаши по партам, как она крикнула Леше: "Предатель!", как он лежал потом в гробу, совсем чужой, непохожий на себя.

– Я боялся! Мне было стыдно! - кричал за стеной Абрамов. - Ты ведь теперь тоже будешь считать меня говном? Я же всего-навсего дал совет! Он же мог его не слушать!

– Я, пожалуй, пойду, - сказал Феликс, и Марина услышала, как он прошел мимо по коридору. Следом за ним бежал Абрамов, крича: "Постой, постой, выслушай меня!". Их голоса вскоре стихли. Марина вытерла слезы и почувствовала, как скорбь сменяется холодной, как кафель, ненавистью. Теперь она знала, кто виновен в смерти Леши. Это не она. Это Абрамов.

Ее снова затошнило, и она нагнулась над унитазом. На этот раз ее вырвало по-настоящему, словно тело хотело извергнуть из себя все следы прошлого. Льющаяся вода подхватила желто-красные сгустки. Марина чувствовала себя очищенной и опустошенной.

Но глубоко внутри оставалось что-то. Какая-то искра прошлого, слабый зародыш будущего.

– Я вот на днях задумался, - сказал Андрей, наливая водку. - Чем бы я хотел заниматься всю жизнь? Если как бы выбрать какое-то одно занятие.

– Может, секс? - сказал Бен. - Нет, все-таки я бы предпочел еду.

– Я бы читал и слушал музыку, - сказал Ося. - А если что-то одно, то все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.

– Ты бы и открыл, - вставил Бен. - А ты, Глеб?

– Я бы спал, - ответил Глеб. - Или просто лежал бы на диване.

– А я бы разговаривал, - сознался Андрей, - что, собственно, я и так делаю.

– Как и все мы, - сказал Бен.

– Собственно, мы и делаем то, что выбрали бы, - поправил Ося.

Все засмеялись, а Шаневич вдруг сказал:

– Пять лет назад я бы ответил - смотреть.

Глеб мог ему только позавидовать. Сколько он ни смотрел, в памяти почти ничего не удерживалось, одна-две детали. Выцветшие на крымском солнце волосы Тани, черные ногти Снежаны, буква "А" в круге, профиль Оксаны в полумраке кинозала, выгнувшаяся дугой Наталья Бондарчук. Не стоило тратить жизнь на то, чтобы увидеть так мало.

Он встал из-за стола. На этой неделе решили пригласить специальную женщину готовить, а не ходить в ближайшую шашлычную, и теперь обедали полтора часа, под водку и разговоры за будущее.

Глеб направился в прихожую. Он был почти уверен, что убийца - Ося, но хотел напоследок поговорить с соседкой снизу. Перед тем, как выйти на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде Глеба она убрала фирменный кодаковский пакет под стопку лежащих на столе факсов. Она в самом деле напоминала юркую мышку - Глеб кивнул и вышел на лестницу. Забавно, подумал он, мы с Нюрой оба тут на отшибе. Она - старше всех, а я - слишком поздно появился. Или просто не хочу оказаться внутри.

Глеб спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с соседкой не хотелось. Представил себе полоумную бабку, для которой лишено смысла все, что важно для него. Женщину, застрявшую в давно прошедшем времени. Вздохнув, он позвонил. Раздались шаркающие шаги, и знакомый старческий голос сказал из-за двери: