Мишель Уэльбек - Расширение пространства борьбы

Я всю ночь бродил там, среди этих тварей. Я их совсем не боялся. Даже решил подразнить: взял в банкомате все, что оставалось на моем счете. Тысяча четыреста франков наличными. Изрядный куш. Они смотрели на меня, долго смотрели, но ни один не попытался заговорить со мной или даже подойти ближе чем на три метра.

К шести утра я решил отказаться от этой затеи. Во второй половине дня скоростной поезд увез меня в Париж.

Ночь 31 декабря будет трудной. Я чувствую, как что-то разбивается во мне, словно лопается стакан. Я хожу из угла в угол, как зверь в клетке, рвущийся на волю, но ничего не могу сделать: все планы изначально кажутся мне обреченными на провал. Неудача, повсюду неудача. Одно лишь самоубийство призывно поблескивает в вышине.

В полночь у меня внутри что-то происходит: словно перевели стрелку на железной дороге; глубоко внутри разливается боль. Я больше ничего не понимаю.

Первого января – заметное улучшение. Теперь я разве что какой-то отупевший, а это уже неплохо.

Во второй половине дня я договариваюсь о приеме у психиатра. Есть такая система срочного обращения к психиатру через «минитель»: вы даете им ваш распорядок дня, а они подыскивают вам врача и назначают время приема. Очень удобно.

Моего врача зовут доктор Непот. Подобно многим своим коллегам, он живет в шестом округе. По лицу он настолько типичный психиатр, что это кажется неправдоподобным. Книжный шкаф у него выглядит очень строго и аккуратно, ни африканской маски, ни английского издания романа Генри Миллера «Сексус»; стало быть, это не психоаналитик. Зато он выписывает журнал «Синапсис». Все это весьма располагает меня к нему.

Рассказ о неудавшейся поездке в Ардеш, кажется, заинтересовал его. Путем расспросов он вытягивает из меня, что мои отец и мать родом из этого края. Он ухватился за это: по его мнению, я «ищу себя». Что ж, возможно, хотя я не вполне уверен. Если я в последнее время и ездил куда-то, то не по своей воле, а по служебным делам. Но я не настроен ему возражать. У него есть теория; это радует. В конечном счете всегда лучше, когда у тебя есть какая-нибудь теория.

Потом он почему-то начинает расспрашивать меня о работе. Не понимаю, зачем он теряет на это время. Ясно ведь, что работа тут совершенно ни при чем.

Он объясняет: работа «создает возможность общения». Я начинаю хохотать: это его слегка удивляет. Он назначает мне прийти в понедельник.

На следующий день я звоню в фирму и ставлю их в известность, что у меня «небольшой рецидив болезни». Их, похоже, это не волнует.

Уик-энд проходит спокойно; я много сплю. Странно, что мне только тридцать лет: я чувствую себя гораздо старше.

Первая неприятность случилась в понедельник, в два часа дня. Я увидел, что ко мне направляется один мой коллега, и заскучал. Я хорошо к нему относился, он был славный парень, и притом очень несчастный. Я знал, что он был разведен, и уже давно, один воспитывал дочь. Я знал также, что он пьет немного больше, чем надо бы. И я не имел ни малейшего желания втягивать его во все это.

Он подошел ко мне, поздоровался и что-то там спросил по поводу одной программы, которую я вроде должен был знать. Я разрыдался. Он попятился от меня, озадаченный, испуганный; кажется, даже извинился, бедняга.

Мне, конечно, следовало уйти сразу, пока мы были в кабинете вдвоем. В отсутствие свидетелей можно было легко все уладить, сохранить приличия.

Вторая неприятность произошла часом позже. На сей раз в кабинете было полно народу. Вошла какая-то девица, неодобрительно взглянула на эту толпу и наконец решила обратиться именно ко мне: я, видите ли, слишком много курю, это невыносимо, надо же иметь хоть какое-то уважение к людям. В ответ я дал ей пару пощечин. Она взглянула на меня, опять-таки озадаченно. Разумеется, она не привыкла к такому обращению; я подозревал, что в детстве она недобрала пощечин. Секунду я соображал, даст ли она мне сдачи; я знал, что опять разрыдаюсь, если это случится.

После паузы она произнесла: «Так…», при этом челюсть у нее отвисла. Теперь все смотрели на нас, в кабинете наступила мертвая тишина. Я оборачиваюсь и громко, ни к кому не обращаясь, говорю: «Я иду к психиатру!» – и выхожу из комнаты. Фирма лишилась сотрудника.

Я сказал правду: мне действительно сегодня надо к психиатру, но до назначенного времени еще почти три часа. Я проведу их в закусочной, буду рвать на мелкие кусочки картонную упаковку гамбургера. Я делаю это без всякой системы, и результат меня разочаровывает. Просто ворох измельченного картона – и больше ничего.

Когда я рассказал об этих моих причудах доктору, он освободил меня от работы на неделю. Он даже спрашивает, не хочу ли я провести несколько дней в санатории. Я отвечаю отрицательно, потому что боюсь психов.

Через неделю я прихожу снова. Рассказать мне ему особенно нечего; но я выжимаю из себя несколько фраз. Он что-то записывает в блокноте, я заглядываю туда и вверх ногами читаю: «Замедление умственной деятельности». Вон что. Выходит, я, по его мнению, превращаюсь в идиота. Любопытная гипотеза.

Он все время поглядывает на часы (светло-коричневый кожаный ремешок, прямоугольный позолоченный корпус); похоже, мой случай не очень-то его занимает. Интересно, держит ли он в ящике стола револьвер: ведь не исключено, что кто-то из пациентов может впасть в буйство. Спустя полчаса он произносит какие-то общие слова о периодах заторможенности, продлевает мне освобождение от работы и увеличивает дозу лекарств. А еще он сообщает мне, что у моего состояния есть название депрессия. Итак, я официально нахожусь в депрессии. По-моему, это удачная формулировка. Не могу сказать, что чувствую себя неполноценным; скорее цена окружающего мира стала для меня слишком высокой.

На следующее утро снова прихожу на работу: меня вызвал шеф, который хочет со мной «поговорить». Как я и предполагал, он сильно загорел под горным солнцем Валь-д'Изера; но я замечаю у него тоненькие морщинки в уголках глаз; на самом деле он не такой красивый, каким запомнился мне после нашей первой встречи. Обидно.

Я сразу же сообщаю ему, что нахожусь в депрессии; видно, что это для него удар, но он берет себя в руки. В последующие полчаса мы приятно беседуем, но я знаю, что отныне между нами встала невидимая стена. Никогда уже он не будет относиться ко мне как к равному, видеть во мне своего возможного преемника; я как бы уже не существую для него; теперь я – отверженный. Ясно, что по истечении двух месяцев нетрудоспособности, полагающихся мне по закону, меня уволят. Здесь всегда так поступают с теми, кто в депрессии. При мне уже был не один такой случай.

В этих щекотливых обстоятельствах он еще ведет себя прилично, ищет для меня оправданий. В какой-то момент он произносит: