Антонио Редол - Белая стена

Зе Мигел, Мигел Богач, тоже закрывает глаза, сидя в баре: забывает про официанта, про девчонку, сидящую рядом, вспоминает старика. Никогда не представлял себе его так отчетливо, как сейчас. Может, он придумывает ему лицо, но представляет себе лицо старика скуластым, изрезанным морщинами, их особенно много на лбу, в уголках глаз, на обвислой коже подбородка, сплошные морщины, их рисунок плохо вяжется с линиями лица; глаза большие, горячечные, черные, неизменно беспокойные; орлиный нос над безгубым ртом, искривленным, резко искривленным в улыбке, полной горечи; что-то горькое даже в очертаниях подбородка, выдвинутого вперед и глубоко вдавленного посередине. Щетина белая, решает Зе Мигел, вся белая, незачем уточнять, что были и черные волоски, и рыжие, не так уж много: глаза тоже ведь были не совсем черными, но казались черными, и Зе Мигел придумывает, каким тогда был старик – он никогда раньше не представлял себе его лица; вспоминает самое важное из того, что было сказано на набережной: «Когда человеку удается подцепить настоящую женщину, он чувствует себя богачом до конца дней своих…»

В то утро, едва старик замолк, водители ухватились за тему и повели разговор про Розинду, торговку рыбой, вдову; шестой год ходит в трауре, все тоскует по мужу покойному.

Антонио Испанец говорит:

– Дождется кого-нибудь, кто печаль ее похоронит, почует, как желание кровь ей горячит – оно у нее в глазах написано, читай, кто умеет.

Каталаррана выруливает наперерез:

– Боится, что на денежки ее позарятся, и нет такого мужчины, что сумел бы подобраться к ней, как тут ни старайся… И чем больше стараешься, тем скорее она улизнет. Она как тот бык нашего приятеля короля: никому не даст бандерилью воткнуть.

Зе Ромуалдо возражает:

– Все дело в том, как волна пойдет… Нет такой женщины, чтоб отказалась от плавания, лишь бы шкипер был настойчивый и сама она была бы не прочь. А Розинда только и ждет случая.

Еще кто-то ворчит, что знает ее издавна, работает на нее все эти годы, много видел молодчиков, что к ней пристраивались, но ее не проймешь.

Ромуалдо спрашивает с досадой:

– А зачем она ездит в Лиссабон каждый вторник? Может, повидаться с доном Педро и с Камоэнсом, раз муженек помер?

– Дела у нее.

– Вот именно, дела… Только какие? Об чем и весь разговор: какие такие дела?!

Антонио Испанец говорит – уже раздраженно:

– Ездит в банк, платит по накладным и едет в поезде обратно. Выезжает сразу после завтрака, а к семи уже дома.

– Откуда ты знаешь?

– Вот знаю. Я все про нее знаю. Ну и что?! Знаю – и знаю. Остальным знакомы безумные вспышки гнева, охватывающие их товарища, когда ему перечат, и потому все молчат. Антонио Испанец сидит бледный, ждет, что кто-нибудь полезет в спор.

Антонио Испанец чувствует, что сейчас он в том состоянии, о котором всегда говорит: «Тело у меня просит потасовки». Но поскольку все молчат, сам распутывает клубок:

– Розинда еще богаче, чем Лейтан. У нее куча денег, два дома на нее записаны и три автофургона, вы все их знаете. А капиталец в банке?… Если положить на одну чашу весов ее деньжата, а на другую ее поставить, одетую-обутую, перетянут монеты.

Зе Ромуалдо поддевает:

– Небось уже пристроился к ней, а, Антонио?

– Не твое дело… Я все про нее знаю. Вот знаю, и все тут. И хорошо, что знаю. Но она женщина серьезная.

Проводит рукой по белокурым волосам и умолкает.

Зе Мигел не упускает ни словечка из всего разговора. Когда старший табунщик Кустодио появляется и нужно спешить на паром, парнишка перекидывает котомку за плечо, бегом спускается к причалу и за всю дорогу ни разу не раскрывает рта. Даже не поворачивается в сторону Аландры, хоть обычно с тех мест не сводит глаз, даже не пристраивается возле руля, чтобы поглядеть, как пенится вода, вырываясь из-под рассекающей ее кормы.

Он знает Розинду. Все в городке ее знают. Но только теперь он начинает думать о ней как о женщине.

Ему не забыть, никогда не забыть той ночи, бессонной от вопросов, которые задавал он себе; та ночь живет в воспоминаниях, согревающих ему кровь, она всегда при нем, словно жизненно важная часть его тела. Всего лишь два месяца назад он попытался пережить ее заново, ту далекую ночь из времен своей ранней юности, когда он захотел выбраться со дна нищеты, на которую его обрекло происхождение.

(Мы уже немало знаем о том, чего домогался он и чего добился. Со временем мы узнаем его еще лучше, хотя нам не удастся проследить пройденный им путь во всех подробностях, так что каждый читатель может по собственному вкусу выбрать самое главное в лабиринте зеркал, где блуждает потерянно наш герой. Зе Мигел нашел выход, свой собственный, единственный, который может, как ему сейчас кажется, дать ответы на все вопросы человека, вылепленного из такой хрупкой глины, как культ силы.)

Всего лишь два месяца назад он пошел на конюшню и улегся в яслях, таких же точно, как те, в которых он размышлял в пору ранней юности: Зе Мигел надеялся, что на этом ложе снова наберется сил, чтобы стряхнуть отчаяние. Он всегда поступал так, когда ему нужно было поразмыслить, словно место само по себе придавало ему мудрости и отваги. Он позабудет ту ночь навсегда, но только позже…

Да, позже, когда его машина станет частью неспокойного тела огненной змеи.

Бестелесная, безгласная, без отзвука и отсвета, эта ночь затеряется в вихре равнодушного времени, принадлежащего другим. Станет ночью небытия. А для него она – все еще – самая важная ночь в его жизни. Это она породила его, ее утроба зачала – не только утроба матери. Эта ночь стала ему истинной матерью – страшная ночь, сотворенная им самим.

С того мгновения, когда его машина вольется в огненную змею и помчится к тому месту, которое он выбрал для себя, не останется никого, кто будет вспоминать ту холодную ночь, уже затерявшуюся среди всего того, что умирает раз и навсегда, умирает так окончательно и бесповоротно, что даже не может превратиться во что-то другое, как превращаются останки животных и людей, сухие листья, сгнившие корни, вырванные из земли, камни, выветрившиеся или распавшиеся в пыль, простые вещи: кажется, они ничего собой не представляют, а все-таки они – какая-то часть единого целого или становятся ближе к единому целому, когда обретают видимость небытия; и они участвуют в бытии, живут, хотя не видят и не чувствуют.

Только та ночь, решающая ночь его жизни, исчезнет из мира внезапно и навсегда. Раньше, чем он сам. Грустно все это, черт побери! Почему что-то говорит мне обо всем этом, хотя я уже почти ничего не помню?… Выпил полбутылки виски, и все отдаляется от меня, отдаляется и причиняет боль. Может, потому, что гангрена причиняет боль, воспоминание о той ночи отдаляется, остается лишь самое главное.