Эбрахим Голестан - Горькая доля

– Да, папа.

Я был доволен. Вот здорово! Теперь, когда подсохнут улицы, можно будет бросить под ноги камешек или катышек из бумаги и катить его перед собой, подталкивая, как мячик, можно даже от школьного двора до самого дома докатить.

Но бабушка, тетка и мама не согласились. Бабушка сказала:

– А наше доброе имя как же? Ребенок на улице один, без надзора – что люди скажут?

Отец отмахнулся. С тех пор Джафар стал отводить меня в школу, а возвращался я и в обед, и вечером сам, один.

Прошла неделя, а дядюшка не приходил; в доме стали поговаривать, что он и не болеет вовсе, притворяется. Так что папа велел наконец Джафару сходить, глянуть, в чем там дело. «В самом деле, что это он не приходит?» Джафар прихватил меня с собой. Когда мы вошли, дядюшка сидел на тюфяке. Больная рука у него была подвязана шарфом, а нога, от которой шел противный запах куриного яйца и лекарств, обернута тряпкой. Увидев нас, он застонал – как положено тяжелобольному, когда его посещают близкие. Я уже давно перестал бывать у них дома. Дядюшкина жена встретила меня радостно, поцеловала, погладила по голове. Стала расспрашивать, какие у меня новые игрушки. Дядюшка сказал Джафару, что прямо погибает от боли, шевельнуться не может, до того скрутило. «Надо же было так упасть, весь покалечился. А тут лестница эта, целыми днями вверх да вниз, попробуй вылечись – горе одно!» Джафар спросил, когда дядюшка думает возвращаться.

– Кто ж его знает! – ответил Мешхеди Асгар.

– Не продай ваш хозяин тогда белого осла, так и нужды бы не было носильщика нанимать, – сказала дядюшкина жена. – Асгар и не упал бы.

Ветер налетал порывами, гудел в заклеенных бумагой трещинах стекол.

– А где же лавка Аббаса? – спросил я.

– Не забыл еще? – улыбнулся дядюшка.

Джафар сказал, пусть уж дядюшка постарается как-нибудь поскорей на ноги встать.

– Аббас теперь, – продолжал Мешхеди, – в управлении финансов.

– А когда белый осел с машиной столкнулся, мы тоже упали, – возразил я тетушке.

– Ты помнишь? – опять сказал дядюшка. Джафар продолжал свое:

– Ты себя-то побереги, зима ведь, холода, не дай Бог, что…

– Вот если бы у нас коляска была, – перебил его я.

– На все воля божья, – ответил Джафару дядюшка. Его жена повернулась ко мне:

– Какое там… Коляске лошади требуются, а лошадям – конюх.

– Короче, ты поосторожней, – наставлял дядюшку Джафар. – Береженого Бог бережет.

– Конюх ваш бывший – дрянь человек, мерзавец, вот он кто, – говорила мне тетушка. – Только и может опиум курить да родную дочь в могилу спроваживать.

– Ох ты, Господи… – пробормотал Джафар. А Мешхеди Асгар вдруг сказал:

– Пора кормить голубей.

– Парвиз, – окликнул меня Джафар, – пора возвращаться. Солнце вон уже село.

Мешхеди Асгар посмотрел на жену:

– Насыпь голубям немного проса.

Сквозь щели в дверной раме завывал ветер. Я прислушался.

– Ох ты, совсем из головы вылетело, – сказала тетушка. – И впрямь они поесть дожидаются.

– Нет Бога, кроме Аллаха, – тихо проговорил Джафар, и мы все четверо замолчали, словно пережидая, когда стихнет вой ветра.

Потом Джафар сказал:

– Ну, Парвиз-хан, подымайся, пойдем, поздно уже. Вечер.

Дядюшкина жена так и не двинулась с места. Дядюшка сказал Джафару:

– Вон там айва, возьми одну для Парвиз-хана. – И показал головой на лежащие в стенной нише плоды.

Я сказал:

– До свиданья.

Дядюшка со стоном отозвался:

– Стареет твой дядюшка.

Дядюшкина жена неторопливо начала:

– Машинка-то, помнишь, красивая такая, розовая…

Джафар перебил ее:

– Будет, тетушка.

Мы пошли. По дороге оба молчали. Было холодно, дул колючий снежный ветер. Когда мы подошли к дому, совсем стемнело. А когда вернулся отец, козырек на его фуражке был запорошен снегом.

– Навестил Мешхеди Асгара? – спросил отец. Я кивнул головой и вдруг заплакал – тихонько.

– Ну и что там?

Я вышел из комнаты. Во дворе шел снег.

Назавтра снег шел целый день. Была пятница, мы сидели дома, смотрели, как за окнами сгибались под снегом померанцы и мерзли грейпфруты. Снег так нежно оттенял зеленоватые листья и плоды грейпфрутов! А оранжевые померанцы будто восставали против его белизны. Снегопад продолжался всю ночь. Утром мы увидели, что ветви грейпфрутов обломились. Когда мы уходили в школу, расстроенный и мрачный отец вытаскивал из-под снега сломанные ветки. А когда вернулись, дворник уже почистил крышу и сгреб снег в кучу. Посреди двора отец ругал Джафара:

– Ты что, ослеп, не видишь, что ли, ни единого дерева целого не осталось. Померанцы так все погибли.

Подошла бабушка.

– Успокойся, сынок, – сказала она, – не растравляй себя понапрасну. Сломаны и сломаны, что ж теперь.

Мой отец относился к деревьям и цветам с искренней нежностью. За сорванные цветы и разбитые цветочные горшки нас наказывали гораздо строже, чем за любые другие проделки. Словно на самом деле это цветы были ему детьми. Его привязанность к растениям казалась прочнее, искренней, сердечней, чем к нам. По снегу отец ступал осторожно, но не из боязни поскользнуться – он не хотел причинить сломанным веткам новую боль. Осторожно разгребал снег, тихонько вытаскивал ветки, смотрел на них, и в его взгляде угадывалось бессилие. Он действовал молча, словно после вспышки яростного гнева смирился с потерей. Полдень миновал, но ветер волнами доносил звуки азана [12]. Может, родился ребенок или у нас спешили часы, а может, кто-нибудь умирал. Отец сорвал с веток померанцы и грейпфруты, принес и разложил в комнатах по стенным нишам. Пока мы обедали, по комнате постепенно распространился аромат грейпфрутов. Бабушка сказала:

– Не печалься, сынок, попусту. Ты сам говорил, что до весны мы из этого дома уедем. А в новом доме и померанцы зацветут.

Но пришла весна, наш сад чернел голыми ветками, а мы все еще жили в старом доме. Говорили, в новом до сих пор не готовы двери; плотник управится месяца через два, не раньше, уж никак не раньше.

В конце зимы, когда снег, превращенный солнцем и дождями в мокрое месиво, потек, Джафар привел садовника, чтобы тот посрезал все обломанные ветки – тогда весной могли бы появиться новые побеги; садовник со своей пилой принялся за работу, приговаривая, что мороз все повысушил, какие деревья – почитай, пни одни, ни листьев, ни плодов, ни веток не будет, все прахом.

И вот однажды, постукивая палкой, пришел дядюшка. Это было в пятницу, ясным погожим днем. Уже наступила весна, оставалось несколько дней до праздников [13]. Бабушка спросила, как его здоровье, а тетка сказала, мол, слава Богу, что поднялся. Когда он пришел, мамы дома не было и отца тоже. Он отправился в баню; а мама с утра ушла повидаться с дядей Азизом, который накануне приехал из Тегерана. Азиз рассчитывал, что к наступлению праздников мы переберемся в новое, только отстроенное здание, которое соответствовало бы его нынешнему положению. А на улице перед нашим домом даже негде было поставить автомобиль. Да и дороги, чтобы подъехать, в сущности, не было. Пришлось ему остановиться у приятеля, дом которого стоял на широкой улице.