Ян Валетов - Грустный танец Фрейлакс

Он задумался, подбирая сравнение.

«Насекомые. Да… Тараканы!»

А об этих тараканах, об этих недочеловеках, жмущихся друг к другу, как от холода, забудут завтра же. Забудут даже свои.

Бургомистр посмотрел на полицейских, окруживших площадь.

Впрочем, какие они свои?

Среди тех, кто пришел на площадь не по вызову, были и зеваки, и те, кто пришел, как на проводы. Кто-то плакал, кто-то лущил семечки, сплевывая шелуху. Кто-то смотрел с интересом, как на выступление карликов в цирке, а кто-то отворачивался, словно стыд выедал ему глаза.

– Ярошинская Светлана!

– Здесь!

– Ярцев Олег!

– Здесь!

– Ну, кажется – все! – сказал Титаренко и улыбнулся, словно объявил классу об окончании учебного года.

Рэб Давид столкнулся глазами с Грошиком. Копейко смотрел на него, как смотрят на только что, буквально на глазах скончавшегося человека, которого не очень хорошо знали при жизни. С оторопью и сожалением.

Бургомистр кивнул, и развернувшись на пятках, взбежал по ступенькам ко входу в управу.

– Граждане жиды! Граждане цыгане! – раскатисто прокатив «р» над площадью, крикнул веселый Титаренко. – Новая власть считает, и я с ней полностью согласен, что настало время проживающим здесь, в Горохове, нормальным людям, избавиться от вашего соседства!

Он достал из кармана гимнастерки свернутый вчетверо лист. Давид почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит и, оглянувшись, обнаружил стоящего рядом рома Михаила, морщинистого, как скорлупа ореха и гривастого, как лев-вожак, только с абсолютно белой гривой.

– Здоров, Давид… – сказал он своим низким, гортанным голосом. Он был совершенно спокоен, как может быть спокоен все давно для себя решивший человек.

– Здравствуй, Миша, – ответил Мейерсон.

Они стояли рядом: старый еврей и старый цыган. Один маленький, сухой, сутулый, с блестящими, как куски антрацита, глазами. Второй – похожий на гору, рослый, с широкими, как у борца, плечами, могучей, загорелой до черноты, шеей. Глаза его, густого карего цвета, прятались под кустистыми седыми бровями, словно птенцы в гнезде.

Оба были совершенно седыми, но это не делало их похожими, скорее уж – подчеркивало разницу.

– … приказываю переселить в места, выделенные немецким командованием для локального проживания лиц еврейской и цыганской национальности.

– Локального – это как? – спросил Давид, обращаясь к рому.

– Это, как с-с-с-скот. В загородке, – ответил ему голос Янкеля.

Кац возник сзади, как чертик из шкатулочки – была такая игрушка в магазине Феликса Козина, стоявшего еще до революции на углу улиц Еврейской и Красной.

Открываешь красивую лаковую коробочку, и пружина с механическим хохотом выталкивает наружу чертика из папье-маше. Дамы пугались. Чертика все рассматривали, но никто не покупал. Кац и был похож на того самого нечистого, только вместо рожек у него на голове торчали густые и нечесаные рыжие кудри. Мейерсон почему-то вспомнил, что хозяина игрушки – Феликса – расстреляли петлюровцы в 1919-м. Петлюровцы тоже не любили евреев. Феликс был рыжим и невероятно компанейским человеком. А как он танцевал фрейлакс!

– Г-г-гетто! – продолжил Янкель. – Они с-с-с-сгонят нас… Нет, дядя Д-д-давид! Они никуда нас не с-с-сгонят! Я г-г-говорил вам, п-п-предупреждал, они нас … Они нас расстреляют! Н-н-надо же что-то делать! Г-г-грызть их! Рвать!

Рэб Давид осторожно коснулся его руки, и Янкель замолчал, словно ему закрыли рот ладонью.

– Тут триста человек, – мягко сказал он. – Молодых мужчин нет. Десятка не наберется. Стариков – полсотни. Остальные – женщины и дети. Посмотри туда – видишь? Нас расстреляют, Янкель. Я это знаю. И ты это знал, но просто не хотел верить. Если ты начнешь кричать об этом – начнется паника. И всех убьют здесь. Им все равно где убивать. А так – у них будет еще несколько часов жизни…

– Н-н-н-несколько часов? – переспросил Янкель, глядя на Давида невидящими глазами.

– Несколько часов. Это много. Если они последние.

– Это не т-т-так, – проговорил Янкель безжизненным голосом.

– Это так, – отозвался ром Михаил, голос его гудел, как басовая струна на гитаре.

– В целях скорого исполнения распоряжений командования, приказываю: Сегодня, 20 октября 1941 года, собрать, согласно переписи и направить пешей колонной, в количестве…

Андрей Трофимович Титаренко, школьный учитель, а ныне начальник полиции и помощник бургомистра, заглянул в бумагу, чтобы не ошибиться в цифре:

– … триста тридцать шесть особей, из них… евреев – 302 особи, цыган – тридцать четыре особи, на пункт накопления и сортировки, станция Межевая.

Титаренко сложил лист аккуратно, по сгибам и сунул в карман гимнастерки.

– Всё, особи вы наши! Разбиться группами по тридцать! Быстро! Копейко, окажи содействие!

– Быстро! Быстро! Разбились! А, ну, шевелись, блядь! – полицаи рассыпались по толпе, и она, до сей поры хранившая молчание, завыла, забормотала, закричала разными голосами. – А, я тебя, сука! Че стал! Пошел!

– Не трожь!

– Рива, где ты?

– Сережа!

– Мамочка, мамочка!

– Руки убери!

– Молчать, тварь!

Стоявшие в стороне румыны тоже метнулись в людское шевеление, раздавая удары прикладами и стволами коротких карабинов направо и налево.

Полицаи и румыны чувствовали себя вполне безопасно, хотя их едва ли набралось бы два десятка против трех с лишним сотен испуганных людей. Но те, кого как овец сгоняли в отары по тридцать голов, не помышляли о сопротивлении. Женщины, старики и дети: младшему едва исполнилось два дня, а старший разменял восьмой десяток.

Солдаты-немцы, под командованием возрастного унтера оцепившие площадь, смотрели на творящееся с брезгливыми улыбками.

От криков и шума залаяли собаки в ближайших к площади дворах, их беспокойный брёх встревожил собак на Шанхае, и многоголосый лай покатился вверх, по склонам.

– Ой, что ж это делается!

– Да, успокойся ты, жидов вывозят! Че ревешь, корова?! Че тебе те жиды – родственники, блядь!

– Как тебе не стыдно, Захар! Люди ведь!

– Это жиды-то люди?! Тьфу!

– Креста на тебе нет!

– На мне – есть! А вот на них – нету!

– Ой, это ж соседка моя, Софья Аркадьевна! Она же еще в школе меня математике учила!

– Что, ромале? Допрыгались? Ничего, ничего, теперь пахать на вас и сеять будем! Вместо коней, что вы у нас пиздили!

– Становись!

– … три, четыре, пять… так … становись!

– Мы не с-с-с-скот! – сказал Янкель Кац громко.

Толпа бурлила вокруг них, но пока никто не прикоснулся ни к Михаилу, ни к Давиду, ни к Янкелю.

– Мы не с-с-с-скот! – повторил Кац. И крикнул: – Люди, мы не с-с-с-скот!

Раньше, чем Мейерсон успел что-то предпринять, Янкель, этот рыжий дылда с походкой цапли, рванулся к ступеням комендатуры, где стоял заложив руки за спину Титаренко, и в руке у танцора был мясницкий нож с широким, с ладонь, лезвием.