Мария Поледнякова - Как вырвать киту коренной зуб

Любош взял мальчика за плечи. Снегоход на буксире шаг за шагом освобождался из своего ледового плена. И когда Вашек снова оглянулся, Любош увидел в его глазах свет неподдельного счастья.

– Посмотри! – кричал он, радостно прыгая в снегу. – Спасли мы его, голубчика!

Вечером Любош затопил печку, развесил мокрые носки и рукавицы и открыл банку гуляша. Кухня наполнилась запахом чеснока, который Любош растер на дощечке, смешал с кетчупом и все это вылил в тарелку с кнедликами, откуда уже поднимался пар.

– Возьмешь себе мой спальный мешок, – сказал он Вашеку, – на Сьерра-Пиене в нем тоже спал один мой товарищ.

Вашек блаженно улыбался. Уже перед ужином, наносив из дровяника топлива для печки, он просмотрел фотографии, которые висели у Любоша над постелью в служебной комнате. Все из альпинистских лагерей.

– Подхватил желудочный грипп, – продолжал Любош, – и это при двадцатиградусном морозе!

– А где спал ты? – выпытывал Вашек, удовлетворившись объяснением, что желудочный грипп – обыкновенный понос.

– Да на снегу, – ответил Любош.

В приливе откровенности мальчик признался Любошу, что с этой напастью знаком – такое с ним приключилось однажды по дороге из школы, а ему еще надо было открыть дверь в квартиру и добежать до туалета. И в ту же секунду осекся. Вспомнил, как мама запрещала ему рассказывать подобные истории, особенно за едой.

– А что было дальше? – не отставал Любош. – Не успел расстегнуть штаны?

– Успел. Только не заметил, что на толчке была крышка!

Любош прыснул, Вашек тоже расхохотался, и так смеялись они до конца ужина.

Потом Любош положил на нары легкий пуховый спальный мешок с выцветшим серо-зеленым верхом. Засветил ночник и пошел погасить большую лампу.

– У тебя много товарищей? – осторожно спросил его Вашек. Он стоял на коленках в пижаме на нарах и разглядывал заросшие физиономии альпинистов.

– Да нет. У меня куча знакомых, – помолчав, бросил Любош. – А товарищи – это такие парни, на которых всегда можно положиться.

– Мама говорит, что у моего папы не было ни одного товарища.

– Странно, – удивился Любош. Раздернув молнию на спальном мешке, он сделал Вашеку знак, чтобы тот лез внутрь. – Если идешь с кем-то в одной связке, ты обязан доверять ему. То он у тебя за спиной, – продолжал Любош, заметив, что Вашек глаз с него не спускает, – то ты у него. Так рождается дружба не на жизнь, а на смерть.

– Вот почему мама так думает – ведь его мог бы кто-нибудь спасти, – сказал Вашек, залезая в мешок, пытливо глянул на Любоша и добавил: – Тот, его товарищ.

Любош, задумавшись, отвернулся, посмотрел в потемневшее окно и ничего не ответил.

Прождав минут десять трамвая, Анна решила, что домой вообще не поедет. В буфете на углу возле театра она наскоро перекусила, съев два куска хлеба с омлетом, печенье с сыром и пол-литра простокваши, а в половине четвертого уже была в своей уборной, приняла прохладный душ и вытянулась на кушетке. Так беззаботно она давненько себя не чувствовала. О Вашеке с той минуты, как вышла из поезда, она вспомнила только дважды.

Завтра до двенадцати ей надо будет договориться о ремонте стиральной машины, зайти в парикмахерскую – уже пора подстричься, недурно бы также купить новый свитер, но придется еще заглянуть в библиотеку и вернуть книги, которые третий месяц валяются у них дома, успеть на почту и оплатить счета.

Она натянула одеяло до самого подбородка, отогнала мысли о Любоше и заснула крепким сном без сновидений.

Вечером похолодало и пошел дождь. Перед освещенным зданием театра то и дело останавливались такси, кто-то приехал трамваем или собственным транспортом, но все торопились пройти внутрь. К тому времени Анна уже заканчивала свою сорокапятиминутную разминку.

Когда погасла хрустальная люстра и затихли зрители в пурпурных креслах, когда притушили свет в ложах и дирижер поднял свою палочку, Анна уже стояла за кулисами, возбужденная и взволнованная, словно в канун своего первого представления. Через мгновенье она станет соучастницей того недолговечного мира иллюзий, где музыка и пластика, слившись воедино, завладевают душами людей, умеющими смотреть и слушать.

Забыли они в тот вечер хоть на время свои заботы? Сколько было вызовов? Семь? Или девять?

По узкой винтовой лестнице Анна взбежала наверх. В уборной нашла чистую простыню и пол-литровую бутылку охлажденного пива. Вволю напилась. В ушах еще звучали последние звуки «Жизели» и гром оваций. Еще не успев стянуть с себя тюлевое платье (лиф, украшенный богатым орнаментом, Боженке после каждого спектакля приходилось подправлять), Анна потянулась к телефону и заказала междугородный.

– Можете преспокойно отменить, – сказала костюмерша, войдя в уборную, – он уже звонил.

– Кто?

– Тот, кому собираетесь звонить вы!

Анна не сразу поняла, почему Боженка перебирает вещи на столе, почему открывает ящик. Она приподняла даже крышку шкатулки и плетеной корзинки.

– Потребовал, чтобы я записала, как будто у меня склероз.

В конце концов вытянула потерянный листок из кармана собственного фартука, насадила на нос очки и принялась читать:

«Вашек съел семь кнедликов и спит как убитый».

Анна высвободилась из своего платья, и на лице у нее заиграла улыбка.

– Решил меня утешить, думает, я тут с ума схожу от страха. – С этими словами она вошла в душевую и начала насвистывать, как мальчишка.

– Но это еще не все! – кричала Боженка. – Через час он позвонил снова и сказал, что на улице пошел снег… – Она многозначительно помолчала.

Анна не отзывалась.

– Но ради этого нам в театр звонить не стоит, – продолжала костюмерша, – о снеговых заносах сообщают в сводках погоды, верно?

Анна высунула голову из душевой и плутовски ухмыльнулась.

– Ты так ему и сказала?

– Сказала. И он со мной вполне согласился.

– Черт побери! Говори дальше, не тяни!

– Толковал еще, что ему надо кое-что выяснить, что никак не может заснуть!

Странно, призналась сама себе Анна, а меня это совсем не трогает. Насухо вытерлась и натянула на себя старенький махровый халат.

– Боженка, я есть хочу!

Двери уборной распахнулись, и на пороге возник Индржих:

– Сегодня ты меня порадовала, Анна. Ты была великолепна!

– Просто я немножечко подремала перед представлением.

– Подремала? – удивилась Боженка. – Три часа проспала тут как убитая!

Индржих придержал дверь, чтобы Боженка с платьем могла выйти, но костюмерша еще дважды возвращалась – за колготками и за нижней юбкой – и всякий раз бросала на Анну выразительные взгляды. А та перед зеркалом расчесывала волосы щеткой.

– Смею ли я пригласить тебя на ужин? – спросил Индржих, когда они остались наконец одни.