Александр Проханов - Надпись

Ракеты шли нескончаемо. Глазастые тягачи, похожие на реликтовых динозавров, гусеничные ракетовозы, напоминавшие библейских животных, тянули таинственные изделия, изготовленные не на заводах, не в конструкторских бюро, а в мастерской Господа Бога, который сначала по образу своему и подобию изваял возлюбленного человека, а теперь, готовясь погубить свое неблагодарное чадо, приготовил орудие гнева.

Ракетные установки шли мимо мавзолея. В кристаллической пирамиде, в хрустальном саркофаге, в недвижном сиянии лежал пророк. Его лик напоминал голубоватую луну. Он первым различил среди космических гулов потаенные звуки летящих стихий - космическую музыку Революции. В саркофаге, среди черно-красных покровов, он не был мертв. Пребывал в дремотном забвении, источая таинственное излучение. Его голова была выточена из неведомого, принесенного из Космоса, минерала. Содержала элемент, отсутствующий в таблице Менделеева. Всякий, кто входил в саркофаг, совершал ритуальный круг, обходя светящуюся голубоватую голову, получат микроскопическую порцию излучения. Смертная плоть преображалась, принимала в себя частичку бессмертия. Луч излетал из гранитной толщи мавзолея, касался боеголовок ракет. Уран и плутоний утрачивали свою гибельную адскую мощь. Превращались в сосуды драгоценной светоносной энергии - в цветные бутоны и почки, подобные куполам Василия Блаженного. Умчатся с угрюмых платформ, достигнут других планет и галактик, и в черном безжизненном Космосе, словно радуги, подымутся райские храмы.

На жгучих строится мощах,

В безумных плавится молитвах.

Священная чаша трепетала ритуальным напитком. Пламенела воскресительная алая кровь. Созревало молодое вино Революции. На края чаши уселись невесомые шестикрылые духи. Пространство над площадью плескалось множеством крыл. Бессчетное количество губ тянулось испить бессмертия. Парад уходил под гору, исчезал за кромкой земли, оставляя тягучий дым, который ветер сносил к реке, словно отводил покров. На площадь, чеканя шаг, легкие, бодрые, ступали юные барабанщики, рокоча ликующим громом, возвещая чудесное воскрешение, славя радостного бессмертного Бога.

Коробейников испытал удар света, словно прянуло с высоты крылатое диво, поцеловало огненными устами в сердце, и оно исполнилось ликованием, верой, бесстрашием, бесконечной любовью. В любящем сердце соединились живые и мертвые, отец и любимые дети, истребленная родня и еще не рожденные внуки. Все были здесь, на этой священной площади. Ликовали, обнимали друг друга. Небо сверкало чистейшей лазурью. Алые звезды пылали неземным светом, приблизились, взирали на площадь, как восхищенные пятиконечные глаза. Храм Василия Блаженного возрос, наполнился живыми соками, превратился в цветущее райское дерево, под которым сошлись все воскрешенные сонмища в своей любви и бессмертии.

Индус шептал фиолетовыми губами бессловесную молитву. Ветеран-полковник плакал счастливыми слезами. Из черных морщин шахтера улетучилась подземная копоть, и он молодо славил кого-то. И уже валила на площадь огромная, многоцветная демонстрация. Несла транспаранты, знамена, букеты. Каждый припадал к священной чаше, пил святое вино Революции. Вкушал бессмертие.

В тот же день, через несколько часов, предъявив в кремлевских воротах пригласительную карту, Коробейников явился на прием в честь государственного праздника Революции. В обширном вестибюле, настойчиво и упорно наполняя его до краев, скапливались гости. Государственные мужи, генералы, конструкторы кораблей и ракет, именитые писатели и художники, директора могучих заводов, герои войны и труда, космонавты и прокуроры, - весь цвет государства, вся его мощь, красота и величие, без которых не могла существовать громадная красная страна, ее стройки, военные базы, национально-освободительные войны на всех континентах, «марсианский проект», для которого уже конструировался космический корабль, подбирались космонавты, высаживались в стеклянных теплицах деревья для будущих марсианских рощ, выращивались олени, лисицы и сойки для будущих марсианских лесов, и поэт-сладкопевец, известный своей поэмой о Ленине, делал первые наброски марсианской оды.

Все эти прославленные и значимые люди тесно скапливались в вестибюле, отделенном от главного зала прозрачной стеной, за которой, в великолепной пустоте, под хрустальными люстрами стояли бесконечно длинные столы, белели скатерти, сверкали стекло и фарфор, были расставлены дивные яства, редкие деликатесы, красная и белая рыба, копчености, соленья, бутылки с вином, коньяком и водкой. Огромный, приготовленный к пиру зал, великолепно сиял сквозь стеклянные панели и двери, не пропускавшие копившуюся массу людей. Чопорная охрана с раздувшимися от пистолетов боками стояла на страже великолепного царского застолья, оберегая его от вторжения.

Коробейников, стиснутый со всех сторон, чувствовал напряженное ожидание, упорное стремление сквозь хрупкое стекло в сияющую пустоту, жадные взоры, голодную перистальтику, слюноотделение, течение сока в мужских и женских желудках, раздражающее веселье, которым люди маскировали свой голод, неудобное стояние, неловкость ожидания, когда, невзирая на звания, титулы и награды, все были скучены, обезличены, отделены от желанной еды и питья, собраны в накопитель, напоминавший огромное стойло, переполненное живой, спрессованной массой. Драгоценная свежесть банкетного зала была застекленным вакуумом, куда давила громадная масса. Навалится на хрупкую оболочку, продавит с хрустящим звоном, мощно и тучно вломится в желанную пустоту.

- Не пора ли по маленькой в честь праздничка пропустить? - подмигнул Коробейникову навалившийся на него адмирал, кивая на большие, висящие над входом часы.

- С морозца бы оно того, не мешало! - бодро, по-шаляпински, отозвался с другого бока известный оперный бас, надавливая на Коробейникова животом.

Оба были смущены, тайно унижены и обезличены, поставлены вровень со всеми. Были равны друг другу, как бывают равны люди в бане, без одежды, с одинаковыми шайками, на каменном мокром полу. В этом Коробейников усматривал тайный замысел, скрытый ритуал государства, борьбу с гордыней своенравных, вознесшихся мужей, которые в одночасье могли превратиться в ничто.

Стрелка часов, которую торопили и подталкивали тысячи нетерпеливых глаз, достигла наконец долгожданной отметки. Прозрачные стены раздвинулись. Толпа, черная, жадно-топочущая, устремилась в банкетный зал, топорща пиджаки, путаясь в платьях, давясь и гудя. Стала растекаться вдоль белоснежных столов. Протягивали руки с вилками к семге и белорыбице. Ухватывали с блюд ломти копченого мяса. Спешили наполнить рюмки, недовольно оглядывались на соседей, торопясь опередить в обретении лакомств. Теснимый, проволакиваемый вдоль столов, Коробейников зацепился за угол, где нарядной клумбочкой стояли бутылки с наклейками, краснела и чернела икра, быстро исчезавшая под ударами ножей и вилок. Исподволь замечал, как в дальней части зала, где стоял отдельный, перпендикулярный остальным стол, появлялись неторопливые, властные люди, тщательно отделяемые от зала охраной. Размещались в том же порядке, что и на трибуне мавзолея. Переговаривались, будто не замечали шумного многолюдья, - одна семья, одна товарищеская компания, один трудовой коллектив, собравшийся перекусить. И едва блеснула белой искрой рюмочка водки в руках широкоплечего генсека, едва эту мимолетную искру уловили глаза во всех концах зала, сразу же началось мощное, яростное поедание.