Александр Проханов - Надпись

Первые дни после ссоры он испытывал облегчение. Ему казалось, судьба уберегла его от несчастья. Он лишь мельком заглянул в опасную, кромешную жизнь, основанную не на белковых земных телах, а на кремниевых кристалликах и аммиачных инопланетных молекулах. В этой ядовитой, смертоносной жизни, среди зеркал, таинственных собраний, извращенных отношений ему не было места. Утолив писательское любопытство, он вовремя отскочил от нее, чтобы потом описать в романе. Она отстала от него, как отстают сороконожки, жуки, кольчатые черви, жирные гусеницы, не причинив вреда. Обогащенный уникальным опытом, уцелевший во время опасных исследований, он мог вернуться к привычному кругу занятий, к прежним знакомым, в семью, к любимым жене и детям.

Но через несколько дней им овладела неуемная тоска. Где-то рядом, в одном с ним городе, в одно с ним время, находилась женщина, которая одарила его восхитительными переживаниями, небывалыми откровениями, слезной нежностью, огромными, как смерть, прозрениями. Эта женщина связана с ним не просто испытанными совместно наслаждениями, не только усладами плоти и души, но и чем-то еще, что существует в ней, живое, безгласное, беззащитное, относящееся к нему, Коробейникову, как его малая, драгоценная часть. Эти помышления причиняли ему страдания.

Совесть его болела. Узнав, что Елена беременна, он испугался ошеломляющей новости, которая меняла всю его жизнь, ломала ее надвое, сулила катастрофу. Первая, открывшаяся в бане, жуть затмилась второй, и, чтобы оттолкнуться от этой второй ошеломляющей новости, он лукаво заслонил ее первой. Инсценировал ревность, праведный гнев. Отталкивал от себя Елену, чтобы оттолкнуть вместе с ней эту грозную новизну, ворвавшуюся в его жизнь и судьбу. Он был трус и обманщик, неблагородный лжец и симулянт, убежавший от любимой женщины в минуту ее несчастья.

Он убежал от ее смертельно побелевшего лица, задыхавшейся, бурно дрожащей шеи, ее колотящегося, прыгающего сердца, когда она могла упасть, умереть, а вместе с ней мог умереть зародившийся в ней ребенок. Так трусливо и низменно убегает водитель от сбитого им пешехода. И это он, Коробейников, вслед за истерическим и порочным братом, вельможным и властным мужем, нанес ей смертельный удар.

Он метался, мучился, чувствовал ее присутствие в огромном задымленном городе.

Порывался ей позвонить. Набирал номер, к телефону подходил Марк, и он бросал трубку как ошпаренный. Несколько раз подходила Елена, он называл себя, и сразу же раздавались гудки. Она не желала его знать. После мгновенного унижения вновь возвращались тоска, нежность, раскаяние, потребность ее увидеть.

Он стал караулить ее. Кружил вокруг дома на Сретенке, надеясь, что она выйдет на улицу и он сможет к ней подойти. Было холодно, серо, летела по тротуарам сухая поземка. Он замерзал на ветру, возвращался в машину и следил за ее домом сквозь потеющее стекло «Строптивой Мариетты». Но Елена не появлялась. Однажды он увидел женщину, - стройная, на высоких каблуках, с непокрытой головой, золотистыми, гладко причесанными волосами, она удалялась от него. Пережив сладкий, радостный страх, он кинулся ее догонять. Поравнялся, горько убеждаясь в своей ошибке, ловя на себе удивленный взгляд чужих, незнакомых глаз.

Он испытывал неведомое прежде чувство, в котором присутствовали вина и раскаяние, уязвленная гордыня, разъедающая ревность, неутолимое влечение и обожание, когда снова хотелось обнимать ее, покрывать поцелуями, безудержно и слепо ласкать, внезапно раскрывая глаза, - в коричневом сумраке пламенеет камин, багровый свет отливает на ее выгнутой, блестящей спине, его жадные пальцы сжимают ее бедра, оставляя на них розовые сочные отпечатки.

Он приходил в комнатку на Мещанской, где еще стояла недопитая бутылка вина, в камине лежали холодные угли, на кровати было скомкано полосатое покрывало. Ложился на кровать, прижимаясь лицом к полосатой ткани, надеясь почувствовать запах ее тела, аромат ее духов. Отыскал упавший, затерянный у стены поясок ее платья, костяную оброненную шпильку. Целовал голубую перевязь, клал себе на глаза, вспоминая, как распускала она поясок, вешала на спинку кровати, и он змейкой соскальзывал в темноту. Как вытаскивала шпильки из волос, встряхивала головой, роняя на лицо пышный освободившийся ворох.

Ее не было с ним, но были фетиши любви, и он занимался любовной ворожбой, вызывая живой и любимый образ. Наконец, одержимый любовным суеверием, он решил поехать в Подольск, и дальше, по шоссе, к той опушке, где случилась их близость и она потеряла перчатку. Суеверие состояло в том, что он отыщет перчатку, вернет Елене, и это восстановит их порушенные отношения.

Гнал по шоссе и, как всякий одержимый верующий, перебирал череду событий, стараясь обнаружить в них религиозный смысл, вещий знак, божественное знамение, в которых открывается промысел. Каменные евангелисты у дубровицкой церкви держали свои раскрытые окаменелые книги, и в них уже тогда значились уготованные испытания, опасные искушения, гибельные напасти. Драка на песчаной дороге, кремниевый булыжник с крохотными горевшими на солнце песчинками были отражением битвы с жестоким духом, подземным драконом, у которого он, Коробейников, вырвал прекрасную женщину. Потерянная на опушке перчатка означала неизбежные несчастья и злоключения, которые они сами посеяли. Как из оброненного гребня вырастает сказочная чащоба, непролазный лес, так из оброненной перчатки выросли злоключения, которые можно одолеть, разыскав на заснеженной предзимней опушке ее изящную кожаную перчатку.

Он доехал до участка шоссе, где в окрестности не было поселений, тянулись пепельно-серые перелески с редкой синевой заостренных елей. Съезд на проселок, среди белесой полузаснеженной пустоши. Задеревенелые колеи с длинными серо-стальными лужами, которые трескались под тяжестью автомобиля. Машина, подскакивая на ухабах, добралась до опушки, до жестких хлестнувших кустов, которые, он помнил, сочно вспыхнули в свете фар, а потом погасли, и они остались вдвоем в темной тишине, отдельно от всего остального мира, который давал о себе знать далекими, летящими по трассе огнями.

Вышел из машины. Ветер, ледяной, промозглый, налетел и одним глотком выпил из тела все живое тепло. Осиновая опушка была продуваема, с металлическим жестоким свечением стволов, словно это были не деревья, а стальные изваяния, уродливые длинные слитки. Земля под ногами была жесткой, в шуршащей, запорошенной снегом листве. Казалось, отсюда навсегда излетела жизнь, умчалась атмосфера, канули птицы, погибли лесные звери. Место, где случилось их недавнее чудо и он ее обнимал, видел откинутое на сиденье бледное, с закрытыми глазами лицо, целовал горячие груди, теперь казалось проклятым. Кто-то жестокий явился на эту опушку, умертвил все живое, поднял и унес перчатку, наложив на это место заклятье. И теперь здесь никогда не распустятся деревья, не вырастет трава, не засвистит лесная птица, и всякий будет стремиться поскорее миновать эту заколдованную Богом опушку.