Александр Проханов - Надпись

- Все говорят: «Россия - Богородица», а она - Дьявородица. Папочка славит приход Антихриста. - Дщерь выдохнула в ухо Коробейникова струю едких звериных запахов.

Малеев продолжил чтение:

«Живот у роженицы был твердый, синий, с продольной полосой. Рыжеватый лобок был в инее. На голой стопе чернильным карандашом был начертан номер «6». На закрытых глазах лежали пятаки. «Комсомолкой была», - произнес Федор Федорович, снял с глаз пятаки и медленно, сочно их облизал… Леонида Леонидовна стряхнула с живота покойницы синеватую изморозь. Выковыряла из пупка ледяную крошку. «Не уберегла себя, красавица. Не стала пить настой пустырника». Федор Федорович достал из-за голенища сапожный нож. С прищуром примерился и провел лезвием по животу, от пупка к лобку, делая твердый хрустящий надрез. Аккуратно, как режут хлеб, сделал еще два надреза, перпендикулярно к первому. Стал растворять живот, отматывая в обе стороны рулончики сала с красными прожилками. В животе, похожий на замороженную курицу, твердый, льдистый, открылся младенец. Он улыбался…»

- Папочка - великий богоборец. Он к Богу через богохульство идет. Он в аду свой рай отыскал. Он в ад опустился и там Христа поджидает. Его в аду первым Христос обрящет. В России Бог опрокинутый. В аду вниз головой висит. - Дщерь бормотала, болезненно изгибалась в талии, мотала пучком волос. По лицу пробегала мучительная мелкая судорога. В ней билась неутолимая страсть. В ее теле не умещалась иная, нечеловеческая сущность. Рвалась наружу, и казалось, она раздерет на себе одежды, обнажит худые голые плечи, костлявые бедра, вся покроется шерстью, падет на четыре лапы и, мяукая, ссыпая с загривка искры, умчится, размахивая длинным полосатым хвостом.

«Гришенька, недоросль ненаглядный», - произнес Федор Федорович и сапожным ножом стал выковыривать из мерзлого лона заледенелый эмбрион, брызгая красными кристалликами льда, выдирая его, как выдирают из ледяного целлофана застывшую курицу. Вывалил на ладонь, синеватый, слепой комок с улыбающимся лягушачьим ртом. Соскабливал мерзлые пленки, соскребал розовый иней. Очистив, посадил эмбрион на оцинкованный стол, и тот послушно сидел, скрючив ручки, набычив толстый лобик, выпучив прикрытые веками глазки…»

Малеев держал перед собой дрожащую тетрадь. Губы его неустанно шевелились, словно две упитанные гусеницы выедали капустный лист. По лицу блуждала очарованная улыбка, и он, взирая на огромную, во всю стену, голубую картину, нарисованную художником Коком, куда-то плыл в вожделенных потоках.

- Большевики для русского человека святые врата доской забили и красноармейца со штыком поставили, а русский человек к Богу не через святые врата, а через черный ход доберется. «Мы свой, мы новый ад построим, кто был святым, тот будет в нем…» - Дщерь изнемогала от томительной муки и сладости, внимая своему кумиру и возлюбленному. Плыла вместе с ним в лазурных потоках огромной картины, где в золотых отражениях качались мужские половые органы, похожие на возбужденных морских коньков, женские лобки, напоминавшие остроносые рыбьи косяки. Гениталии разных цветов и размеров, как фантастические рыбины, впивались и поедали друг друга.

«Хочу строганинки отведать…» - торопила Федора Федоровича нетерпеливая Леонида Леонидовна. Федор Федорович ухватил эмбрион за головку и сапожным ножом стал стесывать младенцу ручки и ребрышки. Нежные лепестки, мерцая льдинками, тонко изгибались, ложились на стол розоватыми стружками, и пахло от них замороженной осетриной…»

Дщерь издала истошный вопль. Кинулась к Малееву. Рухнула перед ним на пол, обнимая его стоптанные неопрятные туфли. Ловила, целовала, сотрясалась гибким, неутолимо страдающим телом. Малеев улыбался, бил ее башмаками в лицо, негромко повторяя: «Дщерь духовная, девка кухонная…» Из разбитого носа у нее текла струйка крови, а из губ, из переполненного рта выступала желтоватая пена.

Ее унесли. Гениального чтеца и писателя подняли из кресла, увлекли в дальний угол, где он вступил в беседу с приезжим зороастрийцем, подносившим к зажигалке свой пропитанный нефтью платок.

Коробейников приблизился к деревянному, грубо сколоченному верстаку, на котором красовались размалеванные маски. Верстак, со своими перекладинами и винтами, напоминал гильотину, а маски были похожи на отрубленные, поставленные в ряд головы. Головы были живые, пучили страшенные глаза, оттопыривали малиновые губища, топорщили черные тараканьи усы, блестели рыжими кудрями, сооруженными из медной терки. Эти маски лепились из мокрой газетной бумаги, покрывались белилами, по-язычески ярко раскрашивались, создавая ощущения стоцветного ужаса. Здесь была пугающая маска солдата-усача с тупым выражением пропитого лица. Голова деревенской дуры Глафиры, дебелой, бурачно-красной, со слюнявыми, расцелованными до десен губами. Жутковатая башка рыцаря Родригеса, высоченная, с кривым носом и пышными, из кроличьего меха, бровями. Нарядно-отвратительной выглядела Смерть - костистый короб с глазницами, весь разукрашенный нежными лазоревыми цветами. Тут была маска Ярилы-Солнца, оранжевая и круглая, как подсолнух. Маска Козла, похожая на черта, с приклеенной к подбородку мочалкой. Все эти аляповатые, живописные чудовища, яркие и пугающие, предназначались для игрищ и волхвований, для ночных вылазок на московские улицы, где ряженые, закутанные в шали и балахоны, с чудовищными размалеванными головами, должны были наводить ужас на запоздалых прохожих.

Тут же, у верстака, находились создатели масок. Художник Кок, тощий, с вытянутым идиотическим лицом, золотым хохолком на макушке, с рыжеватым язычком бороды и изумленно поднятыми золотистыми бровками, под которыми сверкали хохочущие синие глазки. В своей стеганой, сшитой из цветных лоскутков безрукавке, с вытянутой тонкой шеей, на которой подрагивал остренький чуткий кадык, он напоминал нахохленного петушка. Стоял на тонких ногах, приподнимался на цыпочки, похлопывал себя по бокам тощими руками, словно собирался закукарекать.

Напротив него стоял второй художник, Вас, широкоплечий, с круглым лицом и маленьким сплющенным носом, чернявый, мягкий в движениях, с сонными ленивыми глазами, которые вдруг округлялись, становились большими и пылкими, если взгляд его падал на женщину. Он был облачен в малиновую шелковую косоворотку, осторожно сжимал и разжимал кулаки, как если бы прятал и вновь выпускал острые когти. Был похож на большого откормленного кота, дремлющего в тепле, готового мигом вскочить, страстно кинуться на добычу.

Оба художника выдавали себя за шизофреников, стояли на учете в психдиспансере, что давало им право нигде не работать, числиться инвалидами, получать небольшую пенсию. Раз в год они проходили комиссии, подтверждавшие их болезнь. Тщательно готовились к обследованию, изучали учебники по психиатрии, имитировали мании и бреды, вводя в заблуждение докторов. Однако эти опасные упражнения постепенно сказывались на их психике. Художники вживались в свое сумасшествие, прятались в нем от участковых, военкомов, домоуправов, всевозможных инспекторов и блюстителей, отвоевывая себе свободу умалишенных, независимость параноиков, раскрепощенное, бескорыстное творчество, которое в любой момент могло привести их в психушку.