Александр Проханов - Надпись

Сейчас они готовились к магическому действу, в котором пытались, с помощью лингвистических знаний о праязыке, путем непрерывного повторения какого-либо слова или созвучия, прорваться сквозь обусловленность тварного мира к Абсолюту.

- Бычья кровь… - начал Кок, скосив головку, нацелив острый клювик, подергивая золотым хохолком, - бычья кровь, бычья кровь, бычья кровь…

- Бочаров, - отозвался Вас, раздвинув кошачий рот, показывая крепкие белые клыки. - Бочаров, Бочаров, Бочаров…

- Вы чего? - по-птичьи подхватил его причитания Кок, напрягаясь, долбя в одно место, продалбливая лунку сквозь трехмерность познаваемого мира в темную глубину, где вдруг влажно и жутко плеснет чернотой безразмерная бездна. - Вы чего? Вы чего? Вы чего?

- Вечерок, вечерок, вечерок, - частил Вас, производя колебания, расшатывая незыблемые опоры сознания, которое начинало вибрировать, разрушалось, а в него, как отбойный молоток, вонзалось многократно повторяемое слово, теряя свой смысл, выколупливаясь из кирпичиков мироздания, открывая разуму путь в бездну.

- Чирокко, чирокко, чирокко… - Кок умело поворачивал режущий инструмент, продолжая протачивать сферу разумного, выбрав на этой сфере одно отдельное слово, лишая его частыми повторениями смысла, погружаясь в бессмыслие, проходя один за другим лежащие под этим словом слои. Туда, откуда ударит чернильный фонтан сумасшествия, и разум, соприкоснувшись с Абсолютом, умрет.

- Ро-ко-ко, ро-ко-ко, ро-ко-ко… - вторил Вас, мучительно округлив глаза, с капельками болезненного пота, похожий на неистового бурильщика, погружающего бур в нефтяной пласт.

- Ко-ко-ро, ко-ко-ро, ко-ко-ро… - Кок надрывался в непосильной работе, золотой хохолок потемнел от пота, на тощей шее натянулась синяя жила, и казалось, он может лопнуть, порваться, превратиться в кучу жил и костей.

Коробейников с болезненной неприязнью прислушивался к этому стрекоту, щебету, скрежету, которые, подобно скрипу ножа но сковородке, травмировали психику, оставляя на ней множество одинаковых тонких царапин. Постепенно раздражение переходило в болезненное опьянение, странное головокружение, словно в мозг вонзили тонкую трубочку и выпивали слой за слоем, как жидкий коктейль. Мозга становилось все меньше, и под сводами опустевшего черепа начинали плавать зыбкие пьянящие туманы. Вместе с тонкой отточенной трубочкой он погружался в глубь самого себя, проходя слои, из которых состояло его сознание. Это были слои «советского», красные, словно спрессованный кумач. Слои «православного», в которых присутствовало золотое и белое, как Успенский собор в Кремле. Слои «крестьянские», белесые, словно сухие снопы, и смугло-коричневые, как венцы в деревенской стене. И под этими преодоленными слоями открывалось нечто первобытное, живое и сочное, зелено-голубое и косматое, как мхи и лишайники, водоросли и речные заводи - «языческое», до которого дотянулось его раскрепощенное «я».

- Волга… - Кок вбросил новое слово, покинув прежнюю, пробуравленную скважину, в которой обломился израсходованный, обессмысленный звук, как обламывается сверло, так и не достигнув вожделенного Абсолюта. - Волга, Волга, Волга…

- Влага, влага… - вцепился в подброшенное звукосочетание Вас, разминая его, как мнут и месят тесто, лишая внутренней кристаллической твердости, превращая в тягучее бесформенное вещество.

- Валгала… - переиначил слово Кок, сообщая ему мифологическую глубину, погружая в эту глубину тончайший щуп, отыскивая на дне самое непрочное и хрупкое место, сквозь которое можно досверлиться до бесконечности.

Коробейников чувствовал, как их безумие передается ему. Его мозг превращался в разноцветный студень, в котором разжиженно перемещаются видения и образы, словно в колбе, где, не смешиваясь, циркулируют подсвеченные глицерин и спирт, обретая очертания пузырей, грибов и медуз. Он уплывал от себя самого, погружаясь в обезличенное, ему не принадлежащее безумие, где открывалась умопомрачительная красота, абстрактная истина, изначальная внеземная идея, из которых усилиями творцов и художников извлекались обедненные земные слова и формы. Теперь же, словно жидкое стекло, он тянулся к далекой горловине, где что-то, пленительное и необъятное, влекло к себе и откуда не было возврата.

- Валгала, валгала… -как иволга, пел Кок, дрожа зобиком, трепеща цветными лоскутьями безрукавки.

- Влагалище, - эхом отозвался Вас, набухая под малиновой рубахой, как кот, раздувающий шерсть.

- Голенище… - ухнул Кок, превращаясь из иволги в филина.

- Нищий… - отозвался Вас, беря в рот одно слово, а выпуская другое, вслушиваясь, как убегает от него слово-оборотень. - Щи, - вдруг вякнул он и захохотал здоровым смехом веселящегося человека, которому наскучило корчить сумасшедшего. Углядел кошачьими глазами проходившую мимо художницу, облапил ее, стал целовать, а она отбивалась:

- Ну, Вас, ну пусти… Котяра проклятый…

Кок мелко посмеивался, дрожа сухим кадычком, приговаривая:

- Котяра и есть…

Некоторое время в комнате совершалось ровное вязкое движение, напоминавшее нерестилище, где люди терлись один, о другого, раздавались внезапные всплески, взлетала похожая на плавник рука, сверкало похожее на чешую украшение. Внезапно возвысил голос чернявый, цыганистый человек, с фиолетовой бородой, чернильными навыкате глазами, серебряной серьгой в розовом ухе, выступавшем из-под сальных кудрей.

- Граждане, прошу внимания!… Ведунья Наталья будет сейчас летать!… Ей удалось победить гравитацию!… Два месяца она была на диете и сбросила шесть килограмм!… Прошу освободить пространство!… У кого есть ключи, часы и другие металлические предметы, просьба вынуть их из карманов и вынести в соседнюю комнату!… - В этих крикливых, настырных призывах Коробейникову почудилось нечто от провинциального цирка, где готовился номер факира, под цыганской внешностью которого скрывался обычный шарлатан. Отступая к стене, освобождая пустое пространство истоптанного старого паркета, роясь в кармане, где звякнули дверные ключи и денежная мелочь, он приготовился к аттракциону, которым тешили себя доморощенные ведьмы и маги.

Середина комнаты очистилась. Толпа тесно прижалась к стенам. Высоко под потолком мутно желтел в табачном дыму светильник. На середину комнаты вышла босая, очень худая женщина, облаченная в полупрозрачную тунику, сквозь которую проглядывали маленькие девичьи груди, хрупкие ключицы, впалый живот с углубленьем пупка и рельефные, обтянутые кожей тазовые кости. На ней не было обуви, видимо, для того, чтобы не увеличивать вес. По той же причине она была пострижена наголо, ее розоватый череп выглядел трогательно, беззащитно, как у пациентки из инфекционной палаты. Глаза ее были прикрыты веками, словно она спала. Своей худобой и легкостью, прозрачностью одежд и грациозной пластикой она напоминала балерину из «Спящей царевны». И казалось, вот-вот страстно и нежно зазвучит адажио.