Ненси Джонс - Молли

Когда я читала это в первый раз, я вспомнила, как часто летним утром мы играли в прятки – земля еще была окутана желтоватым туманом, и кожа Молли вспыхивала румянцем и чуть влажнела на руках и ногах, словно их покрывала роса. Я вспомнила и ненастные вечера – мы сидели дома, лунный свет крался по моей кровати, дыхание Молли пахло мятой, она тяжело дышала, нашептывая мне в ухо свои новые идеи; ее сладкие ладони держали мои плечи, а одна небрежно согнутая нога покоилась поверх моей; я лежала на спине и молча слушала, как она мечтает.

Читая про Кристину, я поняла, что, на самом деле, мы с Молли росли как бы порознь и слишком быстро расстались; мне стало ясно, что я потеряла ее задолго до того, как она умерла. Однажды мы с друзьями выпили бутылку виски на парковке во время школьной танцевальной вечеринки, и я ужасно расстроилась, почувствовав, что теряю контроль над своими ногами, и что слабые, шаркающие шаги сменили мою всегда твердую, уверенную походку. А когда мы устраивали вечеринки дома, самой серьезной нашей шалостью было распотрошить друг другу постели или нарисовать на лице какие-нибудь узоры с помощью косметики.

Я все еще очень мало знала о «возбуждающем жаре», о котором писала Молли. Даже в выпускном классе у меня не было постоянного мальчика, и я не ходила на свидания.

Конечно, в школе бывали танцевальные вечеринки, но я была такая высокая, что мальчики почти никогда не приглашали меня. Однажды, когда в школе организовали веселое катание на грузовике с сеном, я попросила Бобби Бейкера быть моим кавалером. Мы по-прежнему иногда устраивали дружеские соревнования на баскетбольной площадке, но когда у меня в руках не было мяча, я терялась. Мы сидели все вместе под одним из лоскутных одеял бабушки Кеклер, опершись спиной о сено; от нашего дыхания в воздухе образовывался парок. Бобби засунул руку мне под пальто, но я схватила ее, вытащила наружу и переместила в безопасное место – карман его пиджака.

– Бабушка сделала это одеяло из лоскутков, которые вырезала из моих старых платьев, – сказала я, чтобы отвлечь его. – Вот это было мое любимое, когда мне было шесть лет, – я указала на бледно-желтый лоскуток, усеянный красными розочками, и вспыхнула от смущения. Я говорила глупости: каждый в Чарльстоне имел бабушку, которая что-то шила из лоскутков.

– У тебя красивые руки, – сказал Бобби; моя рука оставалась в кармане его пиджака, и он крепко сжал ее. Большим пальцем он гладил мою кисть, медленно, ритмично, словно желая меня загипнотизировать.

– Слишком большие, – ответила я. – Но для баскетбола это очень хорошо.

Может, он и попытался бы меня поцеловать, когда провожал в тот день до дому, но я решительно протянула вперед свою слишком большую руку и твердо пожала его ладонь.

– Спасибо. Мне было очень весело. – Ну и глупости же я говорю!

– Ну что ж, спокойной ночи, – вздохнул Бобби. Из всех мальчиков в классе только он был достаточно высоким, чтобы смотреть мне в глаза, и он смотрел в них долго, не выпуская моей руки.

– Мне надо идти, – сказала я. – Меня родители ждут. – И я постучала в дверь.

Собственно, я чувствовала себя в своем теле уверенно только на баскетбольной площадке, когда бежала к корзине с мячом, подпрыгивала, крутилась, резко двигала запястьем, а мяч летел, вспарывая воздух, и с удовлетворенным вздохом проходил через сетку. Тогда я вытирала пот, заливавший глаза, и позволяла себе роскошь вспомнить дни, проведенные с Молли.

Но я так и не закончила сезона, так и не вернулась на баскетбольную площадку. Проведя в постели две недели, я так и не выздоровела. Горло у меня распухло и покраснело, все суставы болели. Но сердце болело еще больше. Я дочитала дневники Молли. Ее история казалась одновременно и необъяснимой, и неизбежной.

Дневники напомнили мне записки Анны Франк – не по тону, а по выводам. «Это очень трудно, – писала Анна меньше чем за месяц до того, как ее схватили, – но в наше время все вот так: идеалы, мечты, цветущие надежды живут внутри нас только для того, чтобы их разбила суровая реальность».

Я стояла лицом к лицу не только с суровой реальностью Молли, но и со своей собственной. Доктор Уилсон поставил мне диагноз: ревматическая лихорадка. Меня положили в больницу, и я целыми днями лежала в кроватке со стенками в детском отделении больницы Святого Франсиса в Чикаго. Дети в соседних кроватках кашляли, слабели. Одна девочка умирала от таинственной болезни, глаза у нее все время были горящие и влажные, словно она уже увидела Рай и ждала только того момента, когда сделает свой последний тяжелый вздох.

Я никогда не видела смерть так близко, так конкретно. Братишка Молли казался больше святым, чем человечком из плоти и крови, смерть ее отца – ужасной, но вовсе не невероятной трагедией. А жертвы войне приносились так далеко… Правда, Анна умерла в Берген-Бельзене, но ведь это в Соединенных Штатах Америки, а не в нацистской Германии. Как могла Молли умереть? А как вот эта девочка в кроватке рядом с моей?

Меня перевели в отдельную палату, где стены были окрашены в зеленый цвет стручковых бобов. Медсестры с нарочито бодрыми улыбками и голосами мерили мне температуру, брали кровь на анализ, взбивали мне подушки. Отец Фарлей, серьезный и горбатый, сидел у моей постели и читал Двадцать третий псалом, а я думала о Бет из «Маленьких женщин»: «Да, хотя я иду по аллее, на которую падает тень смерти, я не стану бояться зла».

Я тоже могла умереть. Я смотрела в окно на скучное зимнее небо, на бледное, холодное солнце. На подоконнике стояли корзины с цветами и фруктами, карточки от Нелли Триллинг и всей нашей компании. И почему мне раньше казалось таким важным непременно бегать по площадке и забрасывать в корзину мяч?

В конце сезона Нелли пришла навестить меня и принесла серебряный приз, выигранный командой.

– Команда решила, что это должно быть у тебя, – сказала она, ставя приз на небольшой столик возле моей кровати.

Я подумала, что мне он совсем не нужен, и улыбнулась. Для этого мне понадобилось сделать над собой огромное усилие. Сколько мускулов надо напрячь, чтобы улыбнуться? Двадцать три?

Она тоже неуверенно улыбнулась и достала записную книжку.

– Бобби Бейкер просил передать это тебе, – и она протянула мне конверт. Это была записка – снова Двадцать третий псалом. Они все думали, что я умру.

– Я думаю, он пригласит тебя на прогулку. – Нелли сложила руки на коленях.

– Мы не в церкви, – отвечала я. – И я не хочу идти на прогулку.

– Я знаю, ты чувствуешь себя ужасно – быть запертой в этой комнате! – и она вспыхнула, словно смутившись от своей бестактности: говорить этого не следовало.

– Мне нравится эта комната, – заявила я. – Я хочу провести здесь всю жизнь. Если мне никто не мешает, я могу весь день читать, – и я указала на груду книг на ночном столике.