Малькольм Брэдбери - Историческая личность

– Прекрасно, – говорит Говард, – Генри требуется еще книга.

– Говард, Генри требуется больше, чем книга, – говорит Майра, нарезая хлеб. – Должна сказать, твои книги мне нравятся больше.

– Да? – спрашивает Барбара.

– Особенно сексуальная, – говорит Майра. – Есть только одно, чего я не поняла и не понимаю в этой книге: можем ли мы заниматься всеми этими сексуальными извращениями теперь или должны ждать, пока не произойдет революция.

– Черт, Майра, – говорит Барбара, – при взаимном согласии никаких извращений в сексе не существует.

– Более того, – говорит Говард, – они и есть революция.

– У-ух, – говорит Майра, – у тебя такие потрясающие революции. Ты по-настоящему возвысил представления о революции.

– Стараюсь, – говорит Говард. Барбара встает из-за стола. Она говорит:

– Книги Говарда очень пусты, но они всегда на верной стороне.

– Очень милые книги, – говорит Майра, – я почти способна понимать их. Чего про книги Генри сказать не могу.

– Может быть, в этом их беда, – говорит Барбара. -Конечно, расходятся они прекрасно.

– О чем новая книга, Говард? – спрашивает Майра. – Что ты ликвидируешь теперь?

– Людей, – говорит Барбара.

– Барбара эту книгу не поняла, – говорит Говард. – Она такая активистка, что думает, будто может обходиться без теории.

– Говард теперь такой теоретик, что, по его мнению, может обходиться без активной деятельности, – говорит Барбара. – Почему бы тебе не рассказать Майре про книгу? Не так-то часто тебе попадаются такие, кому действительно интересно. Тебе ведь действительно интересно, правда, Майра?

– Ну конечно, – говорит Майра.

– Она называется «Поражение личностного», – говорит Говард. – Она о том, что больше не существует личных уголков в обществе, личной собственности, личных поступков.

– И личных гениталий, – говорит Барбара. – Человечество делает все открытым и доступным.

– Даже меня? – спрашивает Майра.

– Ну, о тебе мы знаем все, – говорит Говард. – Видишь ли, социологическое и психологическое понимание теперь обеспечивают нам полный обзор человека, а демократическое общество дает нам полный доступ ко всему. Нет ничего неприкасаемого. Больше нет скрытности, нет темных таинственных уголков души. Мы находимся прямо перед лицом вселенской аудитории, ничем не прикрытые. Мы все наги и доступны.

Майра поднимает голову; она говорит с легким писком:

– Ты хочешь сказать, что меня как меня больше не существует?

– Ты здесь, ты присутствуешь, – говорит Говард, – но ты, между прочим, соединение известных переменных – культурных, психологических, генетических.

– По-моему, это интеллектуальный империализм, – говорит Майра.

– Не думаю, что твоя книга мне нравится, Говард, – говорит Барбара, – но кто это «я», которое ты оберегаешь? Разве это не старый буржуазный культ личности, идея, что индивид неподотчетен? Разве это не именно то, с чем мир ощутил потребность покончить?

Майра довольно театрально обводит взглядом кухню, глядит на полки с их бокалами Каса-Пупо, с их французскими кастрюльками, их рыбными блюдами, их темно-бурым горшком с надписью «Sel» [7]; она говорит с некоторой сухостью:

– Ну, вероятно, очень приятно ощущать, что вы преодолели буржуазный индивидуализм. О себе я этого сказать не могу.

– Так скажи нам побольше об этом «я», которое сейчас здесь, – говорит Говард. – Имеется деятельный, активный агент с волей, и мотивацией, и чувствами, и желаниями. Но откуда берется все это? Гены, культура, экономический и социальный потенциал. Он действует благодаря конкретным силам в конкретных условиях.

– Я думала, ты всегда считал, что мы свободны, – говорит Майра. – Я думала, в этом заключается великая кэрковская весть.

– А! Великая кэрковская весть, – говорит Барбара. – Суть в том, что «я» существует во времени и оно меняется со временем. Задача заключается в том, чтобы реализовать наши «я», изменяя окружающую среду. Усилить исторический потенциал до максимума.

– Становясь нагими и доступными, – говорит Майра.

– Когда история неизбежна, – говорит Говард, – расслабься и наслаждайся ею.

Майра разражается смехом, она говорит:

– Это именно то, что ты такое, Говард. Исторический насильник. Вгоняешь будущее во всех, на кого накладываешь руки.

– Как верно, – говорит Барбара.

– Ну, послушай, Говард, – говорит Майра, – конечно, есть я. Я здесь, я знаю.

– И что же это такое, Майра? – спрашивает Говард.

– Это не ты, и это личное, и самосознающее, и до черта интересное.

– О, Майра, – говорит Говард.

Внезапно Майра кладет нож; она уже не смеется. Она говорит:

– Мое «я» есть, и меня от него тошнит.

Кэрки смотрят на нее; они замечают, что по носу Майры протянулся длинный след слезы. Барбара садится рядом с ней, она говорит:

– В чем дело, Майра?

Майра роется в сумочке, которую принесла с собой, старой выходной сумочке из тех дней, когда еще существовали выходные сумочки, черной, с вшитыми в нее поломанными блестками. Она достает зеленый квадратик бумажного носового платка и прижимает его к носу. Она говорит:

– Собственно, Кэрки, я пришла сюда не просто помогать вам резать хлеб. Я пришла потому, что хочу, чтобы вы мне помогли. Хочу сказать вам что-то. Прежде, чем придет Генри. Я от него ухожу.

Барбара говорит:

– Ты, Майра?

Майра шмыгает носом, она говорит:

– Я знаю, я старая буржуазная индивидуалистка, которой не положено выкидывать номера. Но, Господи, мне нужна помощь. И я знала точно, к кому обратиться. Я подумала: Кэрки. Они же такая замечательная пара.

Кэрки, замечательная пара, уставляются друг на друга и чувствуют себя парой.

– Конечно, мы поможем, – говорит Барбара, – мы сделаем все, что можем.

Кэрки и Бимиши были знакомы очень давно, собственно говоря, еще с дней в Лидсе, где Говард и Генри вместе кончали аспирантуру. За годы в Водолейте они виделись довольно часто; отношения между ними – из тех, которые, опираясь на былую дружбу, продолжаются по инерции, хотя все участвующие в них стороны заметно изменились и им попросту не о чем разговаривать. Бимиши бывают на вечеринках у Кэрков; Кэрки навещают Бимишей; они много разговаривают и по телефону, и лично. И близость их бывала даже еще более интимной. Как-то в дни 1968 года, когда царил сумбур, Говард отправился на ферму после телефонного звонка Майры. Генри дома не было, он в соседнем приморском городке на вечерних занятиях в центре образования для взрослых объяснял суть Конфликта в Современном Обществе; Майра сидела на диване и плакала; Говард лег с ней в постель. Все вышло крайне неудачно и больше не повторялось; и он помнит только, как мучился страхом после – он на коленях, голый, стирает с ковра все следы своего присутствия там, пока Майра застилала постель, чистила пылесосом весь дом, высыпала окурки из пепельниц и перемывала все стаканы, чтобы восстановить точно такой же порядок, какой был прежде. Тогда пространство между ними раздвинулось, а теперь кажется неизмеримым. Нынче Кэркам достаточно просто взглянуть на Майру, которая сидит с ножом в руке и в том стареньком выходном шифоновом платье, какого никто из их широкого круга знакомых не надел бы, чтобы увидеть, насколько они сами изменились с тех пор, как переехали в Водолейт: преуспели в развитии, стали взрослыми, наприобретав опыта, Нy а Бимиши с какой-то стати претендуют на то, что понимают Кэрков, что принадлежат к самым близким их друзьям; они только не понимают, что Кэрки, которых они понимают, это люди, оставшиеся в прошлом, претерпев с тех пор несколько кардинальных изменений, люди, какими сами они себя не помнят.