Малькольм Брэдбери - Историческая личность

– Послушайте, Фелисити, – говорит Говард, – существует только одно правило. Следуйте направлению собственных желаний. Не принимайте версии других людей, если не считаете их верными. Ведь так?

– Ах, Говард, – говорит Фелисити, целуя его в щеку, – вы чудо. Вы даете такие отличные советы.

Говард говорит:

– Это потому, что они близки к тому, что люди хотят услышать.

– Нет, это потому, что вы мудры, – говорит Фелисити. – До чего же мне нужна для перемены мужская грудь.

Он идет дальше на кухню. Там полно людей; из-под стола торчит мужская нога. На холодильнике спит младенец в портативной колыбели.

– Так с вашей точки зрения существует константная сущность, определяемая как добродетель? – спрашивает лидер пакистанской мысли у передового священника на фоне луковично-чесночных обоев. Проигрыватель ревет; гремящие децибелы, вопли моложавой поп-группы в течке разносятся по всему дому. Говард берет несколько бутылок вина, темно-красного за стеклом, и откупоривает их. Полная, материнского вида девушка входит в кухню и берет бутылочку со смесью для младенцев, которая грелась в кастрюльке на плите. Она пробует содержимое, осторожно капнув себе на загорелый локоть.

– Дерьмо, – говорит она.

– Кто такой Гегель? – говорит какой-то голос; Говард скашивает глаза – это безбюстгальтерная девушка, которая утром приходила к нему в кабинет.

– Тот, который… – говорит Говард.

– Это Говард, – говорит Майра Бимиш, встав рядом с ним; парик у нее слегка сбился на сторону: она гомерически хохочет. Одной рукой она обнимает доктора Макинтоша, который все еще держит свою бутылку. – О, Говард, вы устраиваете такие чудесные вечеринки, – говорит она.

– Все идет хорошо? – спрашивает Говард.

– Замечательно, – говорит Майра. – В гостиной играют в «Кто я?» и «Чем студенты займутся теперь?» в столовой и «Я родила в три, а в пять уже сидела и печатала мою диссертацию» в холле.

– А еще игра под названием «Тебе тоже было хорошо, летка?» в комнате для гостей, – говорит Макинтош.

– Звучит как описание вполне нормальной вечеринки, – говорит Говард.

– Каким образом кто-то такой мерзкий, как ты, умудряется делать жизнь такой приятной для нас? – говорит Майра.

– Это дар, – говорит Говард.

– Би-им! – говорит Майра.

– Бо-ом! – говорит Макинтош.

Говард берет новую бутылку и возвращается в гостиную. Он разносит возлияния, надеясь на последующую трансфигурацию.

– Его вазектомия обратима или нет? – спрашивает кто-то.

– Скажи ему, ты едешь со мной в Мексику, – говорит кто-то еще.

Лежащая на полу толстая девушка с обкорнатыми волосами смотрит вверх на Говарда и говорит:

– Эй, Говард, ты такой красивый.

– Я знаю, – говорит Говард.

В другом конце комнаты Барбара потчует орехами и крендельками.

– Все в порядке? – спрашивает Говард, подходя к ней.

– Отлично, – говорит Барбара.

Он несет бутылку в угол, где кучкой стоит группа: бородатые Иисусы и темные в солнцезащитных очках лица – студенты из Революционного Студенческого Фронта. Вид у них агрессивный, и они сомкнулись довольно плотным кольцом.

– Мы только хотим уничтожить их, – говорит Питер Мадден громким голосом. – Ничего личного.

Где-то в середине кольца – маленькая фигурка. На ней белая шляпа.

– Могу я задать вам один вопрос? – спрашивает фигурка в середине женским чуть-чуть шотландским голосом. – Не думаете ли вы, что политика – одна из самых низменных форм человеческого знания? Ниже морали, ниже религии, или эстетики, или философии. Или вообще чего-либо, что связано с подлинной человеческой непроходимостью?

– Черт, послушай, – говорит Питер Мадден, который стоит там в своих очках в серой металлической оправе, – все формы знания – идеология. А это значит, что они – политика.

– Сводимы к политике, – говорит женский голос. – Могут быть уварены, как суп.

Тут и Бекк Потт в десантной форме с нашивкой на плече «командир ракеты» и с серебристым символом мира на цепочке вокруг шеи; она оборачивается и видит подходящего к ней сзади Говарда с бутылкой.

– Кто эта психованная? – спрашивает она. – Говорит, что нам не нужна революция.

– Есть люди, которые так думают, – говорит Говард.

– Не понимаю их, – говорит Бекк Потт.

– Они необходимы, – говорит Говард, – если бы их не было, мы не нуждались бы в революции.

– Тут ты прав, – говорит Бекк Потт, – ты прав.

Говард протягивает бутылку девушке в центре всего этого; на ней синий брючный костюм и аккуратный шарфик, и она слишком формально одета для вечеринки.

– Самую капельку, – говорит девушка с легким шотландским акцентом.

– Если вы не решение проблемы, – говорит Питер Мадден, – значит, вы ее часть.

– Было бы жутко самодовольно с моей стороны думать, будто я решение чего-то, – говорит девушка. – Как и вы, если на то пошло.

Говард поворачивается и проходит со своей бутылкой через дом к нагой, лишенной цветов оранжерее позади. Розовые натриевые фонари Водолейта льют свет сквозь стеклянные ромбы крыши; теперь это единственное ее освещение. Она гремит исступленными звуками. Танцующие раскачивают свои тела; младенец, подвешенный, как индейский ребенок, подпрыгивает высоко на спине шумного папочки. В углу окруженная мужчинами немецкая девушка в прозрачной блузке начала снимать ее. Она выворачивает блузку через голову, и секунду блузка крутится над ними. Пробиваться через толпу нелегко.

– Кто такой Гегель? – говорит кто-то.

Теперь уже невозможно различить, кто тут студенты, кто преподаватели, кто друзья. Смешанные группы заново перемешиваются. Музыка бухает в полумраке; тела извиваются, и сознание приносится в жертву ритму. Вблизи от него любовница католического священника демонстрирует на полу позиции в упражнении, которому недавно выучилась. Немецкая девушка присоединилась к танцующим и теперь извивается перед ними, ее крупные груди подпрыгивают – арийская движущаяся скульптура Новой Женщины.

– Это эвристика, ja? – говорит она Говарду.

– Ja, – говорит Говард. – Gesundheit [9].

Говард смотрит на движущееся зрелище; смотрит и видит серебряный проблеск стакана, который выскакивает из чьей-то руки и разбивается об пол. Осколки скрываются под мельтешащими ногами.

– Все эти личности – интеллектуалы? – спрашивает лидер пакистанской мысли у католического священника.

– Оргия постепенно вытесняет мессу, становится первым причастием, – говорит священник.

– А это оргия? – спрашивает пакистанец.

– Бывают и почище, – говорит священник. Но только не для Говарда. Он видит перед собой человека, свободного от экономической робости, сексуального страха, предписывающих социальных норм, человека, возбужденного радостью собственного существования. Теперь еда, питье и Барбара вроде бы исчезли разом, но это не имеет значения. Вечеринка теперь абсолютно самоуправляемая, питающаяся теперь всецело сама собой.