Владимир Кунин - Русские на Мариенплац

– Сапаргалиев! Ты деньги сдавал?

Таких придурков в армии – тьма-тьмущая! В каждом подразделении. Ротные придурки, батальонные, полковые…

В наряды они не ходят, в караулах не стоят, крутятся около командования и горят на общественной работе. «Боевые листки» выпускают, оформляют стенгазеты, разные взносы собирают… Общий подъем по утрам их не касается, в столовку они ходят не в строю, а поодиночке; где танкодром, где стрельбище – они слыхом не слыхивали, и бронетранспортер от танка отличить не могут!

Зато в увольнение – первыми, в отпуска – раньше всех. Ну, и стучат, конечно, кому надо и про кого угодно. Не жизнь, а малина! Таким армия – мать родная…

– Сдавал, – говорю. – Только за последние три месяца два раза сдавал.

– А-а… Так это ты на обелиск советским солдатам, павшим во второй мировой войне, сдавал и на детей Чернобыля, – говорит придурок. – А сейчас третий раз – на День поминовения погибших в Афганистане.

– Понял, – говорю. – Сколько нужно?

– У тебя – шестьдесят плюс восемь бронетанковых?

– Да, – говорю.

– Тогда не меньше червонца.

Я штаны расстегнул, запустил туда руку – у меня там карман специальный для денег вшит, достал десять марок и даю их придурку, а сам думаю: «Интересно, мне к дембелю на двухкассетник для каселенского дедушки хватит?» Вообще-то, если сильно не поддавать – должно хватить…

Придурок дал мне расписаться в ведомости, повертел мои десять марок перед своим носом и спрашивает:

– Это что здесь за чернильные закорючки?

А я обычно каждую бумажную купюру маленькими такими буквами по-казахски надписываю – «Это деньги мои. Н.С.». На всякий случай. А то воруют, собаки.

– Не твоего ума дело, придурок хренов! – говорю.

Он прячет мои десять марок, сворачивает ведомость и головой качает:

– И чего ты такой грубый, Сапаргалиев? Чего ты, вообще, такой – не как все?!

Я второй сапог снял, встал с койки и говорю:

– А между глаз этим сапогом хочешь?

– Нет, – говорит придурок и смывается.

А я ремень сблочил, завалился прямо на одеяло и голову подушкой накрыл.

Когда-то я так хотел быть, «как все»!..

Когда-то, еще в школе, а потом в автодорожном техникуме, я просто мечтал быть таким, «как все» – нормального роста, а не самым маленьким в классе, на курсе, в компании… Чтобы в одно прекрасное утро мои ноги оказались бы стройными и прямыми, волосы мягко зачесывались бы на пробор, а не торчали бы черным, прямым ежом только вверх и вперед…

В десять лет я придумал себе целую систему упражнений для выпрямления ног и увеличения роста. Но система оказалась несовершенной.

В одиннадцать я перепробовал все мамины шампуни и кремы своих сестер, но волосы оставались жесткими, как стальная проволока.

В двенадцать лет я стал курить. И, по-моему, блевал до тринадцати.

В четырнадцать я, как и все, попробовал «косуху» с «планом». Это теперь «план» называется анашой. А тогда это был просто «план». Нормальный среднеазиатский наркотик из конопляного семени. Одурел, хохотал, как безумный, орал всякие глупости, дико хотел жрать!.. И опять блевал до обморока.

Когда стал постарше, заметил странную штуку – любая моя попытка стать таким, как все, – кончалась жуткой рвотой.

Но самые чудовищные и стыдные желания быть, как все, меня посещали ночами…

Начиная с шестого класса школы, а потом в техникуме я за день выслушивал уйму хвастливо-победных историй, рассказанных такими же говнюками, как и я, только чуть выше ростом и с более прямыми ногами. Я понимал, что половина этих историй – наглое вранье. Сами онанизмом занимаются, а брешут, как собаки! И они ничем не отличаются от меня, кроме наглости и бесстыдства!

Но были и такие, которые правду рассказывали.

Вот это мне не давало спать по ночам, сводило меня с ума, заставляло делать то, за что я потом презирал себя, как последнюю тварь!

Дважды я видел это своими глазами. Один раз на чердаке нашего дома, когда мой брат Маратик затащил туда какую-то пьяную девку, а второй раз – в горах, в урочище Медео, когда мы с классом были там на экскурсии. Это, вообще, жуть, что было!.. Двое мужиков, один – казах, другой – русский, такое вытворяли с одной теткой, что меня потом при одном воспоминании наизнанку выворачивало.

Ну, и конечно, к концу третьего курса я стал поддавать. Как все.

То, что я лучше всех учился, то, что я получил права на вождение автомобиля и трактора раньше всех в техникуме, то, что я петрил в ремонте и мог в минуту разобраться в любой незнакомой схеме – всем было до лампочки!

А вот то, что я стал выпивать наравне со старшекурсниками, инструкторами и преподавателями – меня железно приподняло! Тут я вдруг оказался – как все!

Правда, до поры, до времени…

Мы еще дипломов не получили, а нам уже повестки из военкомата – послужите-ка в армии, товарищи специалисты колесных машин! На хрена нас было так долго учить?! До сих пор не понимаю.

Мама плачет, сестры плачут, отец какие-то деревянные слова лепечет:

– Стоять на страже… Быть верным присяге… Честь семьи… – И еще лабуду какую-то несет, а у самого глаза на мокром месте.

Марат – он свое уже отслужил – ржет, заливается:

– Ну, все, Нартайчик! Там тебя научат свободу любить!..

Навертели боурсаков – такие катышки из теста, вареные в кипящем сале, мама дунганскую лапшу сделала, сестры лепешек напекли, отец такой бешбармак сотворил, что он мне по сей день снится!

Народу набежало – видимо-невидимо! Двое суток гуляли, а на третьи, последние перед отправкой в армию, ребята забрали меня в один дом, напоили как следует и подложили под меня Флорку – нашу лаборантку из техникума.

А я – пьяный в драбадан – увидел ее голую, почувствовал запах ее тела, и как затрясет меня, сердце как заколошматит, дыхание прерывается, слова не могу вымолвить! Чувствую – теряю сознание. А за стеной – музыка, пацаны мои пляшут, хохочут:

– Нартай! Флорка тебе уже целку сломала?

А Флорка прижимается ко мне, шепчет в ухо:

– Не слушай, не слушай их, дураков… Успокойся. Все будет в ажуре!..

И берет меня – там… Между ног… Руками… И… Меня как подбросит! Как тряханет!.. Будто всего насквозь пронзило!.. И я отключился…

Открываю глаза – стоит одетая Флорка и говорит:

– Ты, Нартайчик, видать, не по этому делу. А может, перепил. Тоже бывает. Ну, ничего… Вернешься из армии, я тебя так натренирую – все бляди Алма-Аты за тобой бегать будут!

Все, думаю, раз у меня в самом главном, в мужском деле, не получилось, как у всех, – пора подводить итоги! Пройду курс молодого солдата в армии, получу боевое оружие и застрелюсь к чертовой матери! Скорее бы только до спускового крючка добраться…

…Через полтора месяца в Карелии, в учебном полку, в сорокаградусный мороз, когда руки к танковой броне в секунду примерзают – только с кожей оторвать можно, когда офицеры орут, сержанты матерят и пинают, старослужащие «деды» из тебя веревки вьют и рыло тебе чуть не каждый день чистят, и наши новобранцы от всех этих мучений стали себе самострелы устраивать, вешаться, травиться и вены резать – я стреляться раздумал.