Анатолий Жуков - Судить Адама!

Смолькова растерянно глядела на них, слушала, не очень понимая, потом махнула рукой и, подхватив с дивана сумочку, заторопилась догонять Ручьева. Куда он теперь побежал, этот несчастный мучитель?…

Столпившиеся в приемной директора и в коридоре комбинатской конторы люди думали о том же: где теперь бегает несчастный директор, удастся ли ему добыть печать и скоро ли разрешатся их неотложные дела.

Было жарко и душно, как перед дождем.

Чайкин стоял у раскрытого окна своего временного кабинета и проветривал перевязанную голову, его горюющая Нина сидела, подперев рукой щеку, у стола без дела.

– Полила бы пол, дышать легче станет, – сказал Чайкин.

– Через минуту высохнет. И что это духота такая нынче…

– Вчера лучше, что ли, было?

– Ага. Вчера только до обеда тосковали, а потом радовались, нынешнего дня ждали.

– Да. И таким он славным казался, завтрашний-нынешний день, таким счастливым, нашим… Где же он бегает столько, наш Толян?

– Он найдет где. И что вы, мужики, беспокойные какие?

– Завод у нас другой, Нинуся. Женская природа заведена по лунному календарю, а наша – по солнечному.

– Когда же вас переводят на солнечный, после рождения?

– В день зачатия. Уже с этого момента мы живем по-своему. Оттого у беременных и лицо портится, и прихотничают они, и тошнит их, и беспокоятся без причины… Скоро сама узнаешь.

– Скорее бы. – Нина поднялась, взяла графин со стола и, придерживая его под дно, стала плескать на пол. Полив в кабинете, вышла в приемную, где сидели на стульях у стен, стояли у окна, отирались возле стола померкшей Дуси осовелые от жары и безделья посетители. Они давно уже израсходовали основной боезапас эмоций и сейчас вяло переговаривались, чтобы скоротать время. Из приоткрытой директорской двери, будто из дальней дали, слышался невнятно тенорок Взаимнообоюднова – он читал третью, если не четвертую, лекцию.

– Поет себе, заливается соловьем, – сказал Чернов и нечаянно заложил основы клички Взаимнообоюднова.

– А чего ему не петь, – откликнулся Федька Черт. – Чай, не бесплатно, как мы. Поорали тут и сиди жди, когда он заявится, новый директор.

– Да-а, хорошо бы сейчас стопочку!… – мечтательно вздохнул Иван Рыжих. – У меня Марья сына принесла, за него бы.

– Кому чего, а шелудивому баня, – сказала от окна Вера Куржак. – Тут платье в ателье не выкуплено, подарок на свадьбу надо припасти… Андрей, хватит чадить, брось папироску!

Куржак выбросил папиросу в раскрытое окно и направился к двери.

– Я на пристань, Вера. Или баржу задержу, или украду мясорубки, хватит ждать!

– Беги, – разрешила Вера.

– У кого свадьба-то? – спросил ее Чернов.

– А вот у Нины с Чайкиным.

– Еще – неизвестно, понимаешь, – сказал от директорской двери Башмаков. • – Нынче он жених, а завтра – извини-подвинься. Из банка с перевязанной головой явился, деятель!

– Это же несчастный случай, папа, – заступилась за Чайкина Нина. – Этот Рогов-Запыряев…

– Не вали на других, понимаешь. Печать вам тоже Рогов-Запыряев потерял? А вчера, понимаешь, плясали от радости, все ладони отхлопали за Ручьева. Не так еще попляшете, понимаешь. Печать – это вам не шуточки.

– Не в печати дело, Гидалий Диевич, – сказала Дуся. – Если бы на комбинате был настоящий порядок, Анатолий Семенович справился бы.

– Если бы да кабы! А зачем его поставили, понимаешь? Его и поставили наводить настоящий порядок, а не печати терять. Ты, Евдокия Петровна, молодая еще…

– Не зовите меня так, сколько раз просила!

– Зову как положено, понимаешь, а Ручьева своего не защищай. Я, извини-подвинься, морально настойчивый, меня не собьешь никакой штурмовщиной в конце месяца. Слабаки, понимаешь, испугались трудностей и хотят что-то доказать. А зачем доказывать, когда известно, что все люди – иждивенцы и ни один лично не станет отвечать за общее казенное дело. Отвечают начальники.

От порога встал Сеня Хромкин, сидевший прямо на полу, решительно возразил:

– Неправильно говорите. За результат конечности жизни отвечаем мы все, и передовики и несознательные отстающие труженики. Начальство же пишет о том доклады и отвечает перед другим начальством, но наше счастье не в докладах и прениях, а в примерном труде на благо нравоучительности хмелевского народа. Вот в чем истина.

– Истина, понимаешь, в правде, – изрек Башмаков.

– Опять неправильно! – Сеня, волнуясь, пригладил широкой пятерней легкие светлые волосы. – Истина и правда – не одно и то же, потому как правда служит нынешнему дню, а истина дается на все времена продолжительности, независимо от выполнения и невыполнения.

– Ерунда, понимаешь. Ежедневно истины нет, а всегда есть – глупость! Если каждый день есть правда, то в конце жизни, извини-подвинься, соберется так много правды, что она станет большой истинной правдой!

– Неправильно! – воскликнул Сеня, но окружающие неожиданно поддержали Башмакова: его рассуждение показалось им убедительней, прочнее.

– Ты вот споришь, Сеня, – сказал Чернов, – а сам банковскому Запыряеву машину сделал – людей калечить.

– Не для того же я делал!

– Для того или нет, а калечит.

– Точно, – сказал Черт. – Ты ему сделал, а он денег не дает рабочему человеку. Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю. Скажи, Ваньк?

Иван Рыжих кивнул огненно-рыжей головой:

– Истинная правда. Я тут сижу без дела, а моя Маруся в больнице лежит, ждет мужа с гостинцами. А какие гостинцы, когда на кружку пива нет.

– Опять вы за свое, – проворчала Вера с досадой. – Ненормальные, что ли, забот нет больше?

– Сама ты ненормальная. Скажи, Ваньк?… Муравьи вон всегда пьяные, а работают с утра до ночи. Не веришь?… А ты сунь прутик в муравейник, враз облепят и оставят капельки спирта. Ихнего, муравьиного. Я сам лизал, знаю. Скажи, Ваньк?

– Ну!

– А чего вы тут, а не на реке? – спросил Чернов.

– На время нереста запсотили. Навроде ссылки. А то, говорят, браконьерить станете, природе урон нанесете, прискорбие. А когда наш завод свою гадость льет и рыба вверх брюхом плавает, это не прискорбие! Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю…

Сеня покачал соломенной головой на это международное недоумение и опять сел у порога на пол.

– Оно, конечно, может, и так, – сказал Чернов, разглаживая усы, – но если хорошенько подумать, то, и не эдак. Заводской тот директор тоже ведь браконьер, а если он браконьер, то неужто его подлые дела для вас – как разрешенье браконьерить? А если, на вас глядючи, другие начнут, за другими третьи… Нет, Федька, чужой подлостью свою не прикроешь.

– Да какая подлость, Кириллыч, когда правду говорю! Он реку отравляет, а мне, может, пуд рыбы с икоркой всего-то и надо.