Колин Таброн - К последнему городу

– Почему предки должны быть такими злобными? – спросил Роберт.

Проводник резко встал, вышел из палатки и остановился у входа. Туман рассеялся, и ночь стала ясной. Он крикнул:

– Я не знаю, почему. – Казалось, он борется с собственным незнанием под этими угрожающими звездами. – Может быть, они завидуют всему живому. Они хотят затащить нас к себе.

Лихорадка Жозиан так и не прошла. Во сне она металась и бормотала какие-то непонятные слова, а Луи лежал и слушал ее. К четырем часам утра – «в сей злобный час», как он его назвал – его одолели свои собственные бессвязные воспоминания, полные глупости других людей. В этот час ему вдруг страстно захотелось снова проектировать здания. Когда он подумал обо всех этих идиотах, которые придумывают больницы, ассамблеи и гостиницы в Эно, то тяжело вздохнул от возмущения. Он мечтал создать последний, дерзкий памятник их благочестию – огромную кувалду. Впрочем, в некотором роде он уже создал такой памятник.

В темноте он прислушивался к дыханию Жозиан – оно стало глубже – и становился все мрачнее. Она посмеялась над ним, когда он сказал ей, что его карьеру разрушило единственное здание. Но это было правдой, и Луи следовало догадаться о том, что произойдет, гораздо раньше. Он должен был предвидеть, что здание муниципалитета в маленьком провинциальном городке будут оценивать такие же маленькие, провинциальные людишки. Вплоть до самого дня торжественного открытия он и представить себе не мог, в какую ярость они придут. Стоя замечательным солнечным утром под перекрестным огнем полного непонимания, чувствуя спиной своих бывших партнеров, застывших, как камни, позади него, он только тогда понял, что совершил профессиональное самоубийство; и все же его до краев наполняла упрямая, спокойная гордость. Потому что, как бы там ни было, это было его лучшим творением. И внезапно он забыл обо всех, кто его окружал, – о печальном маленьком мэре, о важных членах совета и бизнесменах, своих коллегах – и внимательно посмотрел на то, что создал. Он даже представил, как разговаривает со своим творением. Потом ему говорили, что улыбка, озарившая тогда его лицо, была принята за выражение безнадежного высокомерия.

Здание было полно иронии и красоты. Хорошо обтесанный камень и ионические колонны – безупречная, классическая основа – поддерживали фасад из стекла и стали. И тут, среди этих простых и ровных форм, взгляд притягивали многоугольные окна и изогнутые балконы, готовые наповал сразить любого педантичного наблюдателя, в то время как наверху, над всем этим, нависала сферическая крыша из стекла и эмалированного алюминия.

Как они возненавидели это здание. Оно спокойно ниспровергало само себя, и они не могли этого понять. Оно ломало архитектурную хронологию – древнегреческие колонны и огромные листы стекла, Боже ты мой! – и все эти несочетаемые материалы, соединенные вместе. Да черт побери, что происходит? В конце концов, разумеется, – и это успокоило мелких бизнесменов – было решено, что в этом здании все слишком условно, изменчиво и непристойно. Черт, как же сложно устроен этот мир! А завтра ты умрешь, и на следующий день никто не пропоет даже Ave Maria.

Но нет, им нужен был мир до Аусвица и Хиросимы. Им нужно было, чтобы о них говорили как о важных людях. В этом-то и заключалась вина его здания. Оно было выдержано в некотором странном классическом стиле. Оно заявляло: создавая определенные пропорции и стандарты для этого мира, вы становитесь просто смешными.

Пробивая себе путь в отвесных скалах, река как будто вела их навстречу самой последней тайне. Их лошади и мулы бесшумно проходили по мостам из хвороста и утрамбованной земли, построенным народом, который исчез навсегда.

Они оставили позади тропический лес и погрузились в древние джунгли. В полутора сотнях футов над их головами деревья смыкались, образуя тесный свод, сквозь который не проникал ни один луч солнца. С ветвей свисали лианы и лишайник. Подлесок был полон разных звуков – стонов, треска, скрипа, путь то и дело преграждали поваленные деревья и низкие ветви. Ничего не росло прямо из земли, а пробивалось в основном из пней своих предшественников, а потом укреплялось, выбрасывая длинные корни, впивающиеся в землю. Многие деревья переплелись друг с другом, другие служили опорой или сами опирались на соседа. Часто дерево-хозяин уже давно сгнило, оставив ползучие растения, убившие его, свисать со своих остатков в виде густых зеленых зарослей, поддерживающих самих себя. Все здесь питалось тем, что осталось от предшественников, поглощая это и будучи поглощенным им же.

К восходу солнца к путешественникам возвращалась вчерашняя усталость. Проснувшись утром, они боялись, что у них может начаться дремавшая внутри болезнь, что головокружение так и не пройдет. Теперь они медленно брели по дороге, больше похожие на беженцев, чем на группу путешественников. Они с опасением вслушивались в самих себя, изучали свое тело, стараясь прислушаться к каждой новой боли. Пытаясь снизить давление на ноющие ноги, они перенесли свой вес на бамбуковые палки, которые срезал для них проводник. Но от этого у них начали болеть руки, а на внутренней стороне больших пальцев образовались незаживающие кровавые волдыри. Время от времени они смотрели друг на друга, как будто оценивая, думал Роберт, кто из них сдастся первым.

От росы или от дождя, но весь лес был мокрым. Раз или два свод над ними разошелся, и в образовавшемся окне показались горы, которые возвращали их к мыслям о Вилкабамбе, и путешественники смотрели на крутые склоны, поросшие деревьями, которых не знал даже проводник. Потом джунгли снова смыкались над ними, и они брели в постоянном сумраке. Долгое время они не слышали ничего, кроме постоянного слабого звука падающих капель. Потом вдруг начинала булькать, ухать или даже издавать трели какая-то невидимая птица.

К середине дня проводник стал беспокоиться, почему погонщики, которые остались свернуть лагерь, до сих пор их не нагнали. Но он никак не мог найти такого места, откуда бы хорошо было видно ту часть дороги, которую они прошли. Он немного замедлил шаг. Потом, мрачный и злой, поручил всю группу повару и повернул назад.

Европейцы пошли еще медленнее. Роберт заметил, что все забеспокоились. В лесу было слишком много растительности, и это раздражало. Вода в реке, которая шумела недалеко от них, была не зелено-голубого цвета, как высоко в горах, а коричневая и мутная от гниющих в ней веток и стволов. Под ногами зловеще проступили камни старой инкской дороги, покрытые мхом и лишайником. Однажды, проходя под аркой из ползучих растений, путники вдруг заметили, что опорой для этих растений служит тесаный камень.