Джулз Денби - Булыжник под сердцем

Я надеялась, Шон просто нас доводит – после его выступлений у меня случались вспышки ярости и заикания, а Джейми не раз выбегала из комнаты, хлопнув дверью. Тем не менее такие мнения в городе были не редкость. Многие «крутые парни» считали, что женщины слишком распустились – и вот расплата. Пожалуй, Шон восхищался Ночным Душегубом откровеннее, но тема Робин Гуда – герой-одиночка против сил Закона, Порядка и Феминизма, – прослеживалась отчетливо. Уроды психованные.

Как раз за очередным разговором обо всем этом вечером у Бен на моем мобильнике заиграли «Веселые бубенцы», которые так и остались с Рождества. Предположив, что это продюсер из Кентербери с его подозрительным предложением, я извинилась и вышла на кухню.

Звонил Моджо. Сквозь потрескивание в трубке я узнала его дорогой знакомый голос:

– Лили, Лили? Слышишь меня? Это я, Моджо.

– Да, слышу. Моджо, ты где? Что случилось? Все в порядке?

– Мы можем пересечься, дорогуша? Подъедешь завтра в Лидс?

Странный голос – ни следа прежней напыщенности и беззаботности. Я отчаянно перетасовывала встречи с клиентами – слава богу, до выходных не будет концертов. Решила перенести мистера Фаррера на четверг, после обеда – он, конечно, разозлится, но, блин, ему вечно не угодишь. Мне позвонил друг. Причем Моджо.

– Да, да, без проблем. Где? Когда?

– В «Монмартре», в три – подойдет?

– Хорошо, Моджо, только скажи…

Связь оборвалась.

На следующий день погода выдалась ветреная, облака расцветали на свинцовом небе, как чернильные кляксы на мокрой бумаге. Я решила поехать на поезде: припарковаться в Лидсе ужасно сложно, а мне не хотелось опаздывать. Лидс вообще ужасный город – правда, я живу в Брэдфорде. Лидс всего в шести-семи милях от нас, но в Брэдфорде его считают городом Порока, городом из красного кирпича, без портков, но с зонтиком.

Я как раз размышляла о громких названиях нашего возлюбленного города-соседа, когда поезд остановился и все мы высыпали на платформу. Была половина третьего, поэтому я сначала опорожнила свой крошечный мочевой пузырь и уложила дреды, а затем побрела навстречу ледяному порывистому ветру в «Монмартр», темную псевдопарижскую забегаловку возле каменного улья хлебной биржи. Наверное, подразумевалось, что «Монмартр» – точная копия известного французского кафе возле Сак-ре-Кёр, о-ля-ля, «Фоли Бержер» и так далее. Я не понимала, почему Моджо назначил встречу здесь. Единственный раз, когда мы тут были, Моджо критиковал кафе так пламенно, что удивительно, как не включилась противопожарная сигнализация.

Влетев в двери вместе с особо резким порывом ветра, я все поняла. Здесь царил полумрак – наверное, для «атмосферы». Очень интимно. Зал разделен надвое: с одной стороны темные деревянные кабинки, с другой – камин с «настоящим» газовым огнем и шаткие столики. Несколько интеллигентного вида студентов играли в шахматы и читали «Ле Монд», стараясь не шевелить губами. Кафе было до отказа набито разными статуэтками, безделушками и прочими хоть отдаленно «французскими» пустячками – только надписи по-английски. За стойкой вялый парень – француз, а может, не француз, – скучающе тер кофейную чашку. Вокруг, словно ладан, разливался запах сигарет «Житан» – похоже, здесь прыскали дезодорантом вроде « Atmosphere dе France – Une Petete Boite deMonmartre» [59] . Я хихикнула. Вообще вся эта атмосфера секретности и «я скажу об этом только один раз» повергала меня в легкую истерику. Я вытащила бандану, которая заменяла мне носовой платок, и высморкала сопливый нос, надеясь, что мое хихиканье примут за сдавленный чих. И тут я заметила Моджо.

Он сидел в глубине самой дальней кабинки – я его не сразу разглядела. Тоже странно. Почему он не помахал мне изящно, не подозвал? Почему теперь не зовет? Сидит в темноте в черных очках. Я направилась к нему.

Первое, что бросилось в глаза, – он был в мужской одежде. Знаю, звучит странно, но на нем не было ничего явно женского. Красивый черный кашемировый свитер с воротником и черные просторные брюки – дорогие и явно сшитые на заказ. Никаких украшений – только матовые серебряные гвоздики в ушах. Блестящие волосы собраны в хвост, а на идеальном носу – громадные «рэй-баны». Бред.

Он просто сидел и молчал. Я нырнула в кабинку. К нам подошла девочка-официантка – на круглом веснушчатом лице светилось восхищение этим так-им кра-си-вым мальчиком в черном, которому она уже принесла эспрессо. Я заказала капуччино – итальянский кофе в этой Petit France [60]. Моджо ни слова не говорил. Мне принесли кофе. Я тихо офигевала. Попыталась вякнуть «привет!», но он только махнул рукой, призывая меня помолчать. Я уже зверела – блин, да что с ним?

И тут он снял очки. Некогда изящную бровь рассекал ужасный багровый шрам. Еще пара шла от нижнего века к виску, задевая изуродованный глаз. Тонкая кожа оттянулась, и глаз выглядел будто застуженным, кроваво-водянистым.

Я была в абсолютнейшем шоке. Сердце бешено скакало и колотилось в груди – я ахнула. Словно передо мной изуродованное вандалами произведение искусства. Да, я знаю, шрамы никого не красят – но на Моджо они смотрелись и вовсе чудовищно. Быть идеальным и стать таким… уродливым. Нет, я не считала, что он уродлив, – честно говоря, мне шрамы не мешают, – но я понимала, каково ему.

И вдруг весь этот неестественный полумрак кафе рухнул на меня тяжелой глыбой. Мне захотелось света, яркого солнечного света. Руки задрожали, и я разлила кофе. Увидев это, Моджо отвернулся.

– Моджо, господи, что с тобой случилось – что?… – Мой голос звучал тихо и невесомо, слов явно не хватало. Я кляла свою тупость и неумение выразиться.

– Лили, Лили. Моя Тигровая Лилия.

Услышав старое прозвище, я покраснела, протянула руку и сжала его пальцы – такие тонкие и изящные. А сейчас ледяные.

– Видишь, теперь я не такой, каким был. – По его щеке скатилась слеза. Он плакал? Или это разбитый глаз не выносил и малейшего света?

Моджо отнял руку и промокнул каплю шелковым платком.

– Только ничего не говори, Лили, я… – он глубоко вздохнул. – Я не хотел тебе рассказывать, но я должен. Поэтому, прошу тебя, выслушай – только молча.

От волнения он говорил невнятно. Я тупо кивнула, тревога сдавила мне кишки. Я мерзла, нервничала, руки тряслись. Я села на них.

– То, что я тебе расскажу – чистая правда. И я думаю, что вы с Джейми в опасности – в серьезной опасности. Это нельзя рассказать легко, или правильно, или остроумно, но… Лили, это сделал Шон. Он пытался… изнасиловать меня. Он избил меня и порезал битым флаконом. Тише, тише – не нужно. Разреши мне договорить… Это случилось, когда вы уехали выступать. Я вернулся домой, и там сидел он. Я решил не обращать на него внимания, пойти к себе, покурить гашиша, сделать вид, что его нет. Видишь ли, мне казалось, что я ему нравился – о да. Нашему супермачо Шону. Он кое-что… говорил. И еще язык тела. Когда никого из вас не было. Что он говорил? Да ничего особенного – всякие гадости. Но, по моему опыту, для некоторых мужчин оскорбления – это своего рода комплименты. Я встречался с такими – игроки в регби, капитаны команд по крикету, настоящие мужчины. У них всегда все начинается с оскорблений, а потом переходит – о да – к ужасной, постыдной, запретной ебле. Ха! Женщины были бы в шоке, узнай они, сколько из этих крутых жеребцов – геи. А может, и не были бы, не знаю. Все мы не те, кем кажемся… В общем, я подумал – очередной латентный случай. Отсюда и импотенция, и приступы ярости – просто не хочет признавать свою природу. По крайней мере, я так думал. Я так злорадствовал, я гордился тем, что сам признал свою природу. Я считал, Шон жалок. Да, жалок! Знаю, он жесток, он манипулятор – я слышал, чего он требовал от Джейми и что она ему позволяла. Перегородка у нас очень тонкая, ты знаешь. У тебя в том доме лучшая комната для размышлений. В общем, я не мог уважать человека, который настолько… слаб.