Дорис Лессинг - Лето перед закатом

– Пока не решила. У меня в распоряжении еще около полутора месяцев.

– Какого цвета они были у вас в молодости?

– Такого же. – Потом, увидев на правом плече прядь медного цвета, поправилась: – Нет, каштановые.

– Вы, наверно, были красавицей, – сказала Морин.

– Спасибо.

– Если я уеду и оставлю на вас квартиру, вы присмотрите за ней? Никого лишнего не будет, никаких хождений, только вы.

Кейт невольно рассмеялась – так все это было не похоже на условия и стиль ее прежней жизни.

– Значит, вы не хотите?

– Нет. – Кейт еле удержалась, чтобы не добавить: «Но если нужно, то я, конечно, останусь». Вместо этого она сказала: – Не так уж часто мне удается быть абсолютно свободной, никуда не спешить, ни о ком не хлопотать. И я не знаю, когда еще подвернется такой счастливый случай.

– А давно это?

– Что – давно?

– Давно вы вырвались на свободу?

– Впервые в жизни.

Морин бросила на нее взгляд, который показался Кейт недружелюбным; но потом Кейт поняла, что в нем сквозил страх, а не враждебность. Морин поднялась из-за стола, закурила сигарету – обычную на этот раз – и стала расхаживать своими пружинистыми шагами по кухне, вырисовывая на полу невидимые узоры танца.

– И никогда раньше?

– Никогда.

– Вы молоденькой вышли замуж?

– Да.

Снова долгий, глубокий вздох – страха или предчувствия? – девушка прекратила выделывать па, словно птица на песке, и снова с пристрастием стала допытываться:

– Но ведь вы жалеете об этом? Да? Жалеете?

– Ну, что тебе сказать? Неужели ты сама не видишь, что я не знаю?

– Не вижу. Почему не знаете?

– Ты что, собираешься замуж?

– Не исключено.

И она снова пустилась плести по полу свой узор-танец, словно девочка, которой слишком много в жизни запрещали, а теперь она отводит душу в танце, переступая через преграды, барьеры, линии на полу, видимые только ей одной. В другом конце комнаты на полу лежал яркий квадрат солнечного света. Морин стала шагать вокруг него на носках – как солдат: раз-два, раз-два.

– Если я уеду, то в Турцию, к Джерри.

– Чтобы выйти за него замуж?

– Нет. Он не хочет на мне жениться. Это Филип хочет.

– И ты собираешься бежать к Джерри, потому что боишься выходить за Филипа?

Морин рассмеялась, продолжая быстрым шагом маршировать вокруг солнечного квадрата.

– Выходит, я не имею права отказываться стеречь квартиру, а то, чего доброго, ты по моей вине действительно выскочишь за Филипа.

Морин снова рассмеялась и внезапно присела к столу.

– У вас дочери есть?

– Одна.

– Замужем?

– Нет.

– А она хочет выйти замуж?

– Когда хочет, когда нет.

– А вы чего бы для нее хотели?

– Ну, как же ты не понимаешь, что у меня нет ответа на этот вопрос!

– Нет! – крикнула Морин. – Нет, нет, нет, нет. Я действительно не понимаю. Почему нет ответа?

И она выскочила из кухни с разлетевшимися в разные стороны косичками.

Весь день миссис Браун бродила по парку. До нее не сразу дошло, что она снова превратилась в миссис Браун, она сообразила это лишь тогда, когда стала ловить на себе заинтересованные взгляды – и все оттого, что на ней было надето платье по фигуре; оттого, что оно уложила и взбила волосы в красивую прическу, которая шла к ее «пикантному» лицу; оттого, что она, как говорится, «стала приходить в себя» морально, а осанка и лицо тоже пришли в соответствие со всем остальным?

Когда она присела на скамейку отдохнуть, к ней пристроился какой-то мужчина и предложил вместе поужинать.

Домой она возвращалась в летних сумерках, окрыленная взглядами, которые бросали на нее встречные мужчины.

Гусенок, едва вылупившийся из яйца, слепо следует за предметом или звуком, которые он увидел или услышал в определенный, решающий момент своей птичьей жизни и которые отныне воспринимает как «мать».

Тяга мужчин стимулируется сигналами не более сложными, нежели те, которым следует гусенок; а она, Кейт, только и делала всю свою сознательную жизнь – сознательную в вопросах секса, скажем, лет с двенадцати, – что приспосабливалась к этим сигналам…

Утром Морин нигде не было видно, – может, она уехала в Турцию? – и Кейт весь день проходила в ее темно-зеленом платье и весь день была миссис Майкл Браун, ибо вместе с маской, с загадочностью к ней вернулась и привычная манера держаться.

На следующий день Кейт в бакалейном магазине обратила внимание на стоявшую у кассы впереди нее молодую женщину с выкрашенными – весьма неровно – в ярко-медный цвет волосами, в туфлях на очень высоких каблуках и в узкой, обтягивающей юбке. Она стояла перед продавцом, неестественно выпрямившись, широко улыбаясь, и без умолку болтала, всячески стараясь привлечь внимание к собственной персоне; но продавец лишь изредка бросал: «Да?», «Неужели?», «Подумать только!»

Она трещала не закрывая рта, эта одинокая женщина, глаза ее блестели напускной живостью, и в голосе звучала нарочитая жеманность, пока, наконец, продавцу не надоело ее кривляние и он не положил ему конец, обратившись к Кейт.

Когда женщина вышла из магазина на улицу, Кейт последовала за ней; она медленно шла за своим двойником по Эджвер-роуд, наблюдая, как та пристально вглядывается в лица прохожих, чтобы прочесть в их глазах, какое впечатление она производит, отвечает ли ее внешность принятому стандарту, в духе ли времени ее облик. Кейт видела, как женщина останавливалась у витрин и с интересом рассматривала туалеты, более пригодные для девушек возраста Морин или Эйлин; как с каждым шагом она все больше горбилась, ибо высокие каблуки измотали ее вконец, потом, словно опомнившись, вдруг встряхивалась, распрямляла плечи, и взгляд ее становился агрессивным и в то же время молящим о снисхождении.

Вернувшись домой, Кейт обнаружила Морин в холле: она лежала на подушках, уставившись в одну точку. На ней было какое-то длинное алое одеяние вроде халата, алые сапожки, волосы распущены. Она походила на куклу.

– А я уж думала, ты вышла замуж, – заметила Кейт.

– Этим не шутят!

Кейт пошла к себе в комнату, сняла платье Морин, надела свое, которое так безобразно на ней сидело, и умышленно растрепала прическу.

Морин посмотрела на нее и спросила:

– Зачем?

– Я уже кое-что начинаю нащупывать. Мне надо кое-что понять. Выяснить, кто в конце концов был замужем все эти двадцать пять лет.

– Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь. Вернее, ты просто не способна еще этого понять, во всяком случае, мне так кажется.

– Какой снисходительный тон, – заметила Морин.

– Ничего не поделаешь! Вопросы, которые ты задаешь… они ни на чем не основываются. В них не чувствуется знания жизни.

– Неужели это главное? Зрелость и опыт?

– Если это все, что у меня есть… что еще можно сказать? Мне нечего предложить людям. Я ничего в жизни не сделала, чем бы можно было похвастаться… Впрочем, я не совсем ясно представляю, в чем видит смысл жизни ваше поколение. Я не ездила за золотом в Катманду, никогда не занималась благотворительностью, не написала ни единой строчки. Была только женой и матерью… – Кейт умолкла, уловив нотки горечи в своем голосе. Потом вдруг плюхнулась в кресло и сказала: – Боже мой… послушать только, что я говорю!