Саддам Хусейн - Посмертное проклятие

Женщины приводили с собой детей. Нахва велела слугам накрывать детям отдельно от женщин. Повара и прислуга раскладывали еду под ее постоянным надзором, а она хотела, чтобы всем положили достаточно мяса и чтобы всем досталось поровну. Она рассаживала детей, если они толпились вокруг подноса с едой, и следила за тем, чтобы каждый вдоволь поел мяса.

– Пусть слуги этим займутся, Нахва, – говорили ей подруги. – Даже если детям достанется немного, и то хорошо.

– Дети – цветы нашей жизни, – отвечала Нахва. – Когда-нибудь и они вырастут и станут юношами и девушками. Если заботиться о них как следует и оказывать достойный прием, они и сами научатся гостеприимству, и какого бы положения в будущем ни достигли, будут помнить, что нельзя забывать о людях и вести себя высокомерно. Тот, кого Аллах наградил властью или богатством, не должен наслаждаться ими в одиночку и возноситься над всеми остальными.

Тут Нахва заметила, как один из малышей попытался ухватить кусок с подноса, вокруг которого расселись дети постарше. А поскольку он был толстым и неуклюжим, то, перегнувшись через плечи сидевших, он угодил головой прямо в поднос, испачкался жиром, получил к тому же еще и тумаков и заплакал.

Нахва вытерла ему лицо.

– Ничего, дорогой мой. Сейчас принесут поднос для тебя одного, и мяса на нем будет еще больше, чем у них.

И каждый раз, когда среди детей начиналась подобная возня, она с самым серьезным видом утешала обиженного, а сама прикрывала рот краем платка, чтобы не было видно, что она улыбается.

Потом Нахва возвращалась к женщинам посмотреть, на всех ли подносах хватает еды и все ли идет как нужно. Если кто-нибудь из женщин собирался вдруг уйти до того, как подали на стол, Нахва давала своим подругам знак задержать ее, пока стол не будет накрыт. Пусть, мол, отведает угощение, а потом идет себе с Богом.

– Да разве можно так, дорогая? – восклицала Нахва, если та извинялась, намереваясь все же уйти. – Разве я могу, сестрица, отпустить тебя из моего дома во время обеда, а до твоего дома идти так далеко? Отобедай, пожалуйста, у нас вместе со своими детьми.

– Ты ведь арабка, – говорила она, если та продолжала настаивать на своем. – Неужели ты позволишь людям увидеть, что мы выпустили тебя из нашего дома, не накормив?

Именно так рассказывали люди друг другу о гостеприимстве Нахвы, и полюбили ее за это в племени еще сильнее прежнего. Она по праву сделалась предметом гордости для тех, кто плохо ее знал, тогда как близкие уже давно ей гордились. Теперь Нахвой гордились все без исключения. А что еще может сделать женщину гордостью своей семьи и рода, как не понятливость и благоразумие, целомудренность и преданность роду, вера и долготерпение? Разве не собрала Нахва в себе эти качества? Да, всем в племени было чем гордиться. Заветной мечтой всех парней стало получить что-нибудь от нее в знак одобрения, а девушки все как одна стремились хоть в чем-нибудь ей подражать.

По прошествии семи дней, в течение которых Нахва не показывалась за порогом своего шатра, принимая в доме женщин и детей, Иезекиль послал к ней предупредить, что хочет навестить ее и принести соболезнования в связи с кончиной ее матери из уважения к ней и ее семье. Именно так со слов Иезекиля передал Нахве ее брат Хазим.

Нахва хотела было извиниться и отказать, но вспомнила, что, следуя своему плану, должна поводить его за нос.

– Передай ему, Хазим, пусть пожалует сегодня после полудня. И скажи дяде, отцу своему, чтобы тоже пришел в это время вместе с тобой.

Саману и Омару она наказала оставаться среди слуг и оказывать гостям должное гостеприимство: Саман должен был сидеть возле очага, где варился кофе, а Омар – подавать гостям воду и кислое молоко.

– Скажи моему дяде, Хазим, – наказала она строго, – чтобы не сходил со своего места, и ты вместе с Омаром и Саманом не сходите со своих мест, что бы ни говорил вам Иезекиль, пока я сама вам не скажу. Понятно вам?

– Понятно, тетушка, – отвечали Омар и Саман.

– Понятно, сестрица, – ответил Хазим.

– Тогда ступайте, время еще не пришло.

Нахва вышла с гостевой половины на женскую, где стала рыться в деревянном сундуке, в котором хранились платья и украшения.

Погода стояла апрельская, великолепная. Нахва расчесала волосы и накинула платок. Потом подвела глаза сурьмой. Покончив с этим, надела чистое платье, поверх него зибун [21]и приготовилась встретить Иезекиля, дядю и всех, кто должен был прийти вместе с ними.

Перед этим встретилась Нахва в своем доме с Салимом, как было договорено с его сестрой и родителями, а с ней были Хазим, Омар и Саман. Уединилась она с Салимом в дальнем углу на семейной половине, чтобы родне Салима не было слышно, о чем идет разговор.

– Теперь Иезекиль по праву заслуживает смертного приговора, – сказал Салим.

– Нет, Салим! Люди привыкли повиноваться твоему слову, но и ты послушай меня, а я так не думаю. Сочти я это единственным лекарством от нашей болезни, еще раньше согласилась бы я помочь матери, да смилостивится над ней Аллах, и уж поверь, вдвоем бы мы с ним справились. Но не пожелали мы лишить себя благодати Аллаха и опозорить вас всех поступком, на который женщина может пойти только в том случае, если рядом с ней не оказалось достойных мужчин или ее честь оказалась в опасности, и ей пришлось пойти на убийство того, кто посягнул на ее честь или жизнь. Удержала я в свое время мать от такого поступка и сама удержалась.

Они говорили шепотом, еле слышно, но сидели так близко, что вполне могли разобрать слова друг друга.

– Но я имею в виду, что сделать это должны мужчины, а не женщины, – возразил Салим.

– У меня другой план, – отвечала Нахва.

Салим выслушал ее план от начала до конца, и ему пришлось с ним согласиться.

Иезекиль пришел один. После него появился дядя Нахвы со своим младшим братом, а с ними Хазим. Омар и Саман к тому времени уже готовы были встретить гостей, и все трое – Хазим, Омар и Саман – знали, чем им надлежит заняться.

Иезекиль произнес положенные слова соболезнования Нахве, после чего приветствовал ее дядей и Хазима. Усевшись, он принялся говорить о грибах и походах, о том, что уже появились куропатки, которых, судя по всему, в этом году должно быть много. Казалось, говорит он обо всем этом для того, чтобы прогнать скуку, хотя посидеть он успел всего несколько минут.

– Если сезон выдался грибной, а куропатки стали откладывать яйца – это хороший знак: год будет добрым. Жаль только усопшая нас опечалила. Ну ничего, у нас осталась Нахва, она ее заменит, все наше племя ей гордится.

Он произнес «наше племя» так, словно происходил из него, как и Нахва.

Помолчав немного, Иезекиль продолжил: