Томас Пинчон - V.

Где-то там, за холмом, – относительное спокойствие: фермеры сеют пшеницу, чтобы в июне собрать урожай. Бомбят в основном Валлетту, Три Города, Гавань. Пасторальная жизнь становится чрезвычайно привлекательной. Но и за городом порой взрываются шальные бомбы: одна из них убила мать Елены. Мы не можем ждать от бомб большего снисхождения, чем от ветра. Не должны. Если мне удастся избежать marid b ' mohhu [234] , то я так и останусь сапером, могильщиком, я должен отказаться от мыслей об иной участи – в прошлом и в будущем. Лучше сказать себе: «Так было всегда. Мы пребываем в Чистилище и останемся здесь в лучшем случае на неопределенный срок».

Вероятно, именно тогда он и пристрастился бродить по улицам во время налетов. После работы на «Та-Кали», в те часы, когда должен был спать. И не потому, что хотел убедиться г. своей храбрости, и вне какой– либо связи с работой. И поначалу нс слишком подолгу.

Груда кирпичей в ферме могильного холмика. Рядом зеленый берет. Боец аз отряда королевских десантников? Разрывы зенитных снарядов над гаванью Марсамусчетто. Красный свет, длинные тени возникли у магазина на углу, кружат в колеблющемся свете вокруг невидимой оси. Чьи это тени – определить невозможно.

Утреннее солнце не спешит подниматься над морем. Слепящий свет. Ослепительно яркая световая дорожка – сияющий путь от солнца к смотрящему на него. Рев «мессершмиттов». Самих самолетов не видно. Рев становится громче. По тревоге взлетают «спитфайры», круто взмывают ввысь. Крошечные черные силуэты на фоне яркого неба. Берут курс на солнце. В небе появляются грязные пятна. Рыжевато-коричневато-желтые. Цвет экскрементов. Черные пятна. Солнце золотит их контуры. Они, как медузы, уплывают вдаль. Пятна расползаются, новые расцветают среди старых. На такой высоте воздух обычно почти неподвижен. Если же дует ветер, то он в считанные секунды разносит пятна в клочья. Ветер, машины, грязный дым. Иногда проглядывает солнце. Когда идет дождь, ничего не видно. Но ветер носится в небе, и слышен шум воздушного боя.

И так на протяжении нескольких месяцев практически ничего, кроме «впечатлений». О Валлетте? Во время налетев все одушевленные гражданские лица прятались под землей. Остальные были слишком заняты своим делом, чтобы «наблюдать». Покинутый город был сам по себе – в нем оставались лишь одиночки вроде Фаусто, который чувствовал несказанную близость к этому городу и настолько уподоблялся ему, что процесс восприятия «впечатлений» не влиял на их подлинность. Необитаемый город был совсем другим. Не таким, каким его мог бы увидеть «обычный» наблюдатель, бродя по темным – просто темным – улицам. Все ложно-одушевленные или лишенные воображения существа грешат тем, что боятся остаться одни.

Их потребность кучковаться, их патологическая боязнь одиночества начинают действовать сразу за порогом сна; так что, когда они поворачивают за угол, как должны все мы, как все мы делали и делаем (одни чаще, другие реже), и оказываются на улице… Ты понимаешь, какую улицу я имею в виду, детка. Улицу XX Века, в дальнем конце или за поворотом которой – надо надеяться – нас ждет покой и безопасность. Впрочем, нет никаких гарантий. Но мы оказываемся не в том конце улицы – по причинам, которые наверняка известны тем, кто нас туда направил, если нас кто-то вообще направлял. В любом случае, это улица, по которой мы должны идти.

Это серьезное испытание. Населять или не населять. Призраки, монстры, преступники, извращенцы – это признаки мелодрамы и слабости. Они ужасны только потому, что тот, кто их видит, боится остаться один. Но пустыня и ряд фальшивых витрин, куча шлака и кузница, в которой погашен огонь, улица и одинокий мечтатель, сам не более крохотной тени в этом ландшафте, часть прочих бездушных теней и объемов – это и есть кошмар XX века.

Не из-за бессердечности, дорогая Паола, покидал он тебя и Елену во время налетов. И не из-за обычной безответственности, свойственной юности. Его юность, как и юность Маратта, Днубиетны и всего их «поколения» (как в литературном, так и в буквальном смысле), мгновенно закончилась 8 июня 1940 года, когда на остров упали первые бомбы. Древние китайские кудесники и их последователи – Шульц и Нобель – состряпали приворотное зелье посильнее всех известных прежде. Одной порции этого зелья хватило, чтобы сделать «Поколение» невосприимчивым к жизни, невосприимчивым к страху смерти, к голоду, тяжелому труду, невосприимчивым к заурядным соблазнам, которые увлекают мужчину прочь от жены и детей и от необходимости заботиться о них. Они стали невосприимчивы ко всему, креме того, что однажды случилось с Фаусто во время седьмого из тринадцати налетов. В момент просветления, случившийся в процессе его фугообразных шатаний, Фаусто сделал эту запись:

Как прекрасно затемнение в Валлетте. Пока с севера не налетит очередная «стая». Ночь черной жидкостью заполняет улицы, струится по сточным канавам, затрудняет движение, словно бредешь по щиколотку в бурном потоке. Кажется, будто город, как Атлантида, погрузился под воду, в пучину ночи.

Только ли ночь окутала Валлетту? Быть может, еще некая человеческая эмоция, «настроение ожидания»? Но это не ожидание сновидений, в которых то, к чему мы стремимся, расплывчато и невыразимо. Валлетта отлично знает, чего ждет. В этой тишине нет болезненного напряжения; есть холодное спокойствие и надежность; это тишина скуки или привычного ритуала. На соседней улице зенитчики спешат к своему орудию. Но их похабная песенка еще какое-то время продолжает звучать, пока чей-то удивленный голос не смолкает на полуслове.

Слава Богу, Елена, вы в безопасности в нашем запасном, подземном жилище. Ты и ребенок. Если старик Сатурно Агтина с женой уже переехали в коллектор, значит, теперь есть кому позаботиться о Павле, когда тебе надо идти на работу. Сколько других людей заботились о ней? У наших детей один общий отец – война, и одна общая мать – Мальта, все ее женщины. Это плохо для Семьи и для правления матерей. Клановая система и матриархат не идут ни в какое сравнение с Единением, которое принесла Мальте война.

Я ухожу от тебя, любимая, не потому, что должен идти. Мы, мужчины, вовсе не флибустьеры или гяуры, тем более теперь, когда наши корабли становятся добычей злобных железных рыбин, которые выплывают из своих нор, – немецких подлодок. Для нас не существует иного мира, кроме нашего острова, а здесь из любого места не более дня пути до моря. Я отнюдь не покидаю тебя, Елена, по крайней мере наяву.