Томас Пинчон - V.

Проснулся Тифкира.

– Вы сперли мое вино, – запричитал владелец заведения. Потом прислонился лбом к стене и принялся яростно чесать пятерней волосатый живот и спину под фуфайкой. – Могли бы и мне малость налить.

– Оно не освящено. Этот отступник Мейстраль провинился перед Богом.

– Мы с Богом заключили соглашение, – заговорил Фаусто, будто хотел исправить недоразумение. – Он забудет, что я не последовал Его зову, если я перестану Его вопрошать. Если буду стараться выжить, и только.

Когда это пришло ему в голову? На какой улице и в какой из дней этих месяцев впечатлений? Может, он только что это выдумал? Он был уже совершенно пьян. Так устал, что ему хватило четырех стаканов вина.

– Как же так? – серьезно спросила одна из девушек. – Как можно верить, если не задавать вопросов? Священник нам говорил, что надо обязательно задавать вопросы.

Днубиетна глянул на друга и, не увидев в его лице ни малейшего желания отвечать, похлопал девушку по плечу:

– Ну и черт с ним, любовь моя. Пей лучше вино.

– Нет, – завопил Тифкира, ища поддержки у стены и оглядывая публику. – Вы так все уничтожите.

Вновь загрохотала пушка.

– Уничтожим. – Днубиетна загоготал, перекрывая шум стрельбы. – Что ты знаешь об уничтожении, придурок? – С угрожающим видом он двинулся к виноторговцу.

Фаусто положил голову на стол, решив хоть немного отдохнуть. Девушки возобновили игру, используя его спину вместо стола. Днубиетна схватил Тифкиру за плечи и начал длинную отповедь, для пущей убедительности сопровождаемую периодическим встряхиванием жирного туловища.

Наверху прозвучал сигнал отбоя. У входа в подвал раздался какой-то шум. Днубиетна открыл дверь, и в комнату ввалились зенитчики – грязные, измочаленные и жаждущие вина. Фаусто проснулся, вскочил на ноги, взметнув вверх разномастные карты, и отдал честь.

– Прочь отсюда! – заорал Днубиетна.

Тифкира, расставшись с мечтой сохранить свой запас вина, медленно опустился на пол, прижимаясь спиною к стене, и закрыл глаза. – Нам еще надо доставить Мейстраля на работу.

– Изыди, caitiff, – крикнул Фаусто, снова отдал честь и упал на спину.

Похохатывая и шатаясь, Днубиетна с помощью одной из шлюх поставил приятеля на ноги. Очевидно, он решил отвести Фаусто на «Та-Кали» пешком (обычно на аэродром добирались на попутных грузовиках), чтобы тот протрезвел по дороге. Когда они выбрались на улицу, уже начинало темнеть; снова завыла сирена воздушной тревоги. Следом, топая по ступеням, со стаканами в руках выскочили зенитчики и столкнулись с ними. Возмущенный Днубиетна неожиданно вынырнул из-под руки Фаусто и, развернувшись, заехал кулаком в живот ближайшего солдата. Завязалась драка.

Немцы бомбили район Большой Гавани. Взрывы приближались медленно и неумолимо, как шаги сказочного великана. Фаусто лежал на земле, не испытывая особого желания приходить на помощь своему приятелю, которого превосходящие силы противника разделывали под орех. Наконец они бросили Днубиетну и побежали к своим пушкам. Вдруг из-за низко висящих туч выскочил пойманный прожекторами ME-109 и ушел в пике. За ним потянулись оранжевые пунктиры трассирующих снарядов. «Достань гада», – закричал кто-то из зенитного расчета. «Бофорс» открыли огонь. Фаусто с легким любопытством следил за происходящим. В темноте возникали фигуры зенитчиков, время от времени освещаемые сверху разрывами снарядов и «заблудшими» лучами прожекторов. В один из таких моментов Фаусто разглядел сверкнувший рубином стакан с вином Тифкиры, поднесенный к губам подносчика снарядов, который неторопливо его осушил. Где-то над Гаванью снаряды зениток настигли-таки «мессершмитт»; его топливные баки вспыхнули огромным желтым цветком, и самолет начал падать – медленно, будто воздушный шарик, – отмечая последний свой путь клубами черного дыма в лучах прожекторов, которые на мгновение скрестились на сбитой машине и двинулись дальше в поисках новых целей.

Над Фаусто склонился Днубиетна, изрядно потрепанный, один глаз наполовину заплыл. «Пойдем, пойдем», – прохрипел он. Фаусто с трудом поднялся, и они пошли. В дневнике ничего не сказано о том, как они добрались до аэродрома; отбой прозвучал, когда они уже были на «Та-Кали». Около мили приятели прошли пешком. Должно быть, они прятались в каких-нибудь ямах, когда бомбы взрывались совсем близко. Последний отрезок пути они проделали на попутном грузовике.

«В этом не было никакого геройства, – писал Фаусто. – Мы оба были пьяны. Но я до сих пор не могу избавиться от мысли, что в ту ночь нас вел Божий промысел. Что Бог на время отменил законы вероятности, согласно которым мы непременно должны были погибнуть. Не знаю почему, но улица – царство смерти – благоволила нам. Возможно, потому, что я выполнил соглашение с Богом и не благословил вино».

Post hoc [236]. Это было лишь частью его «взаимоотношений» с Богом. Здесь как раз и проявляется то, что я называю простодушием Фаусто. Он избегал таких сложностей, как отречение от Бога или отказ от Его церкви. Утрата веры – дело не из легких, и к тому же отнимает массу времени. Одними эпифаниями, или «моментами истины», тут не обойтись. Этот процесс, особенно в конечной стадии, требует напряженной работы мысли и сосредоточенности, которые, в свою очередь, являются результатом накопления незначительных впечатлений: случаев всеобщей несправедливости, несчастий, которые преследуют праведников, молитв, оставшихся без ответа. У Фаусто и его «поколения» просто не было времени на эти досужие интеллектуальные бредни. Они утратили эту привычку, равно как и определенное самоощущение, ушли от мирной университетской жизни гораздо дальше, чем сами себе признавались, и стали гораздо ближе к сердцу принимать судьбу осажденного города, то есть сделались мальтийцами в большей степени, нежели англичанами.

И теперь, когда значительная часть его жизни ушла в подполье, когда он начал двигаться по траектории, одним из параметров которой был вой сирен, Фаусто осознал, что прежние заповеди, прежние договоры с Богом тоже должны измениться. Поэтому для поддержания видимости деловых отношений с Богом Фаусто применял ту же тактику, что и в отношении жилища, пищи, супружеской любви, – пользовался подручными средствами, «латал дыры», так сказать. Однако английская часть его души не исчезла окончательно, именно она понуждала его вести дневник.

Ты, дитя мое, росла здоровым, подвижным ребенком. Году в сорок втором ты связалась с шумной ватагой ребятишек, любимым развлечением которых была игра «воздушный бой». В промежутки между налетами вы выбирались на поверхность и, изображая самолеты, с гудением и жужжанием носились с расставленными в стороны руками среди развалин и воронок. Мальчишки постарше и посильнее, конечно же, были «спитфайрами». Остальным – новичкам, девчонкам и малышне – приходилось представлять вражеские самолеты. Ты, насколько я помню, обычно была итальянским дирижаблем. Самая резвая девочка-шарик [237]в той части коллектора, где мы тогда обитали. С «итальянской» живостью – как того и требовала твоя роль – ты ловко лавировала, спасаясь от палок и камешков, которыми тебя атаковали противники, и всякий раз, несмотря на усталость, уходила от преследователей. Однако, перехитрив их всех, ты неизбежно выполняла свой патриотический долг и в конечном счете сдавалась. Но только тогда, когда сама считала нужным.