Томас Пинчон - V.

И девица обычно предпринимала последнюю попытку предложить свои услуги кому либо из посетителей.

Профейн, Ангел и Джеронимо отчалили, поболтав с девчонками и сыграв несколько партий в шары. На выходе они столкнулись с миссис Мендоса.

– Ты не видел сестру? – спросила она Ангела. – После работы она собиралась пойти со мной по магазинам. Раньше ока так не пропадала, Ангелито. Я волнуюсь.

В этот момент прибежал Кук.

– Долорес говорит, она ушла с Плэйбоями, но куда – неизвестно. Фина только что звонила, и Долорес сказала, что у нее какой-то странный голос – Миссис Мендоса схватила паренька за волосы и спросила, откуда звонила Фина, но Кук клялся, что уже все рассказал и больше ничего не знает. Профейн посмотрел в сторону Ангела и поймал на себе его взгляд. Когда миссис Мендоса ушла, Ангел сказал:

– Нехорошо так думать о своей сестре, старик, но не дай Бог хоть один из этих поганцев попробует…

Профейн не стал говорить, что подумал о том же самом. Ангел итак был слишком взбудоражен. И вероятно, понял, что Профейн тоже думал о разборке с бандой. Оба знали Фину.

– Надо ее найти, – изрек Ангел.

– Они ошиваются по всему городу, – сказал Джеронимо. – Я знаю пару мест, где они собираются.

Было решено начать с клуба на Мотт-стрит. До самой полуночи они мотались по городу, но всюду натыкались на пустые клубы или запертые двери. Однако, проходя по Амстердам-авеню в районе 60-х улиц, услышали за углом какой-то шум.

– Господи Иисусе, – охнул Джеронимо.

Там шла грандиозная драка. Мелькали ножи, куски труб, солдатские ремни и даже пистолеты. Друзья проскользнули вдоль домов к припаркованным машинам и обнаружили прятавшегося за новым «линкольном» парня в твидовом костюме, нажимавшего кнопки магнитофона. Рядом на дереве сидел звукооператор с микрофоном. К ночи похолодало и усилился ветер.

– Привет, – сказал тип в твидовом костюме. – Меня зовут Уинсам.

– Начальник моей сестры, – шепнул Ангел. Профейн услышал пронзительный крик, раздавшийся чуть выше по улице. Возможно, это кричала Фина. Он побежал. Грохотали выстрелы, вопили бойцы. Пятеро Королей Би-бопа, выскочив из переулка, пересекли улицу в десяти футах перед Бенни. Ангел и Джеронимо не отставали от Профейна. Посреди улицы стояла машина, в которой на полную мощность играл радиоприемник, настроенный на волну WLIB [108]. Пробегая мимо большого дерева, друзья услышали свист ремня и чей-то истошный вопль, но не успели ничего разглядеть в черной тени.

Они мчались по улице в поисках клуба. Вскоре они обнаружили буквы ПБ и стрелку, нарисованные мелом на асфальте; стрелка показывала на здание из коричневого камня. Они вбежали внутрь по лестнице и увидели дверь с надписью «ПБ». Дверь не открывалась. Ангел пнул ее пару раз, и замок вылетел. На улице бушевал хаос. Несколько поверженных тел уже валялись на тротуаре. Ангел ринулся в коридор, Профейн и Джеронимо за ним. С двух сторон к побоищу приближались полицейские сирены.

Ангел открыл дверь в конце коридора, и в долю секунды Профейн успел разглядеть лежащую на старой армейской койке обнаженную Фину с растрепанными волосами и с улыбкой на губах. В глазах ее была пустота, как в глазах Люсиль на бильярдном столе в тот вечер. Ангел обернулся, оскалившись. «Не входите, – сказал он, – ждите здесь». Дверь закрылась за ним, и через мгновение Профейн и Джеронимо услышали, как он бьет Фину.

Вряд ли Ангел ограничится лишь побоями – Профейн понятия не имел, насколько суров в таких случаях кодекс чести. Он не мог войти и прекратить избиение и не был уверен, хочется ли ему этого. Полицейские сирены, взвыв крещендо, внезапно смолкли. Битва закончилась. И не только битва, подумал Профейн. Он попрощался с Джеронимо, вышел из здания и зашагал прочь, не оборачиваясь, чтобы посмотреть, что творилось позади него на улице.

В семейство Мендоса возвращаться не стоит, решил он. Под улицами работы больше не было. Период относительного спокойствия закончился. Надо было возвращаться на поверхность, на улицу-сновидение. Профейн вышел к станции подземки и через двадцать минут был в центре, озаботившись поисками дешевого ночлега.

Дадли Эйгенвэлью, доктор стоматологии, перебирал свои сокровища в квартире на Парк-авеню, где он жил и принимал пациентов. На подушечке из черного бархата в запирающейся шкатулке красного дерева лежал главный экспонат его коллекции – зубной протез, каждый зуб которого был выполнен из того или иного металла. Гордостью Эйгенвэлью был правый верхний клык из чистого титана. Год назад он самолично рассматривал губку титана в литейной неподалеку от Колорадо-Спрингс, куда прилетел на частном самолете Клейтона Чиклица (по прозвищу «Кровавый»). Чиклиц возглавлял корпорацию «Йойодин» [109], которая была одним из крупнейших поставщиков оборонного комплекса на Восточном побережье и имела филиалы по всей стране. Чиклиц и Эйгенвэлью принадлежали одному кругу. Так, по крайней мере, без тени сомнения утверждал этот энтузиаст Стенсил.

Для тех, кто следил за такого рода вещами, признаки смены эпох стали проявляться к концу первого срока президентства Эйзенхауэра [110], словно яркие флажки отважно развеваясь в мглистых завихрениях истории, сигнализируя о том, что моральное влияние начинает приобретать иная и совершенно неожиданная профессия.

На рубеже веков психоанализ узурпировал у духовенства роль отца-исповедника. Теперь на смену психоаналитику должен был прийти, как ни странно, дантист.

Изменение произошло главным образом в терминологии. Сеанс стали называть приемом, глубокомысленные признания теперь предварялись словами: «Мой дантист говорит…». Психодонтия, как и предшествующие учения, выработала свой жаргон: невроз стал называться «изъяном окклюзии» [111], оральная, анальная и генитальная стадии развития – «лактодентальным прорезыванием», ид – «пульпой», а суперэго – «эмалью».

Мягкая пульпа испещрена крошечными кровеносными сосудами и нервами. Эмаль, состоящая в основном из кальция, представляет собой неорганическую субстанцию. Пульпа и эмаль были теми «оно» и «Я», с которыми имела дело психодонтия. Твердое безжизненное «Я» покрывало теплое пульсирующее «оно», защищая к оберегая его.

Эйгенвэлью зачарованно глядел на тускло поблескивающий титан, размышляя о выдумке Стенсила (не без некоторого напряжения мысля о ней как о дистальной амальгаме – сплаве призрачно струящегося отблеска ртути с первозданной чистотой золота или серебра, заполняющем трещинку в защитной эмали вдали от корня).

Кариес развивается в силу вполне определенных причин, размышлял Эйгенвэлью. Но даже если на один зуб приходится по несколько дырок, в этом нет злого умысла против жизни пульпы, нет никакого заговора. Однако неизменно появляются люди вроде Стенсила, которые так иноровят усмотреть закулисные интриги в случайных изъянах истории.