Томас Пинчон - V.

Ненавязчиво замигал интерком.

– Пришел мистер Стенсил, – возвестил он.

Интересно, под каким предлогом на сей раз? Стенсил уже трижды приходил для косметической обработки зубов. Преисполненный любезности и обходительности, доктор Эйгенвэлью вышел в приемную. Стенсил поднялся и, заикаясь, поздоровался.

– Зубная боль? – заботливо спросил доктор.

– С зубами все в порядке, – выпалил Стенсил. – Вы должны все рассказать. Вы оба должны расколоться.

Усевшись за стол в своем кабинете, Эйгенвэлью сказал:

– Вы плохой детектив, а шпион и вовсе никудышный.

– Это не шпионаж, – возразил Стенсил, – просто сложившаяся Ситуация невыносима. – Эту фразу он усвоил от отца. – Они уходят из Крокодильего Патруля. Постепенно, чтобы не привлекать внимания.

– Думаете, вы их спугнули?

– Я вас умоляю. – Стенсил был мертвенно-бледен. Достав кисет и трубку, он стал набивать ее, соря табаком на ковер, застланный во всю ширину комнаты.

– Вы представили мне Крокодилий Патруль в юмористическом свете, – сказал Эйгенвэлью. – Как занятную тему для беседы, пока моя ассистентка-гигиенист занималась вашим ртом. Вы думали, что се рука дрогнет? Что я побледнею? Если бы я был в чем-то виноват, такая реакция могла бы быть для вас очень и очень неприятной. – Набив трубку, Стенсил принялся ее раскуривать. – Вы, уж не знаю с какой стати, вбили себе в голову, что мне известны подробности заговора. В том мире, где вы обитаете, мистер Стенсил, любая совокупность явлений может оказаться заговором. Посему можно не сомневаться, что ваше предположение верно. Но почему вы хотите что-то выяснить у меня? Почему не в Британской энциклопедии? В ней больше сведений о любом предмете, который вас может заинтересовать. Если, конечно, вас не интересует все, что связано с лечением зубов. – Каким слабым казался Стенсил, сидя напротив него. Сколько ему лет – пятьдесят пять? – а выглядит на семьдесят. Сам Эйгенвэлью, будучи примерно одного со Стенсилом возраста, выглядел на тридцать пять. И ощущал себя настолько же молодым. – Какая область? – спросил он игриво. – Перидонтия, оральная хирургия, ортодонтия? Или, может, протезирование?

– Предположим, протезирование, – сказал Стенсил, стараясь подловить Эйгенвэлью. Стенсил окружил себя ароматической завесой табачного дыма, чтобы сделаться еще более непроницаемым. Впрочем, его голос вновь обрел толику самообладания.

– Идемте, – сказал Эйгенвэлью.

Они прошли в потайную комнату, где располагался музей. Там хранился пинцет, которым некогда пользовался Фошар; первое издание «Хирурга-дантиста» (Париж, 1728) [112]; кресло, в котором сиживали пациенты Чейпина Аарона Харриса [113]; кирпич из стены одного из первых зданий Балтиморского колледжа дентальной хирургии. Эйгенвэлью подвел Стенсила к шкатулке красного дерева.

– Чей? – спросил Стенсил, разглядывая протез.

– Как принц в «Золушке», – улыбнулся Эйгенвэлью, – я ищу девушку, которой подойдут эти зубы.

– Стенсил, возможно, тоже. Она бы не отказалась от такого протеза.

– Я сам изготовил этот протез, – сказал Эйгенвэлью. – Никто из тех, кого вы ищете, не мог его видеть. Его видели только вы, я и еще несколько избранных.

– Стенсилу это не известно.

– Вы сомневаетесь, что я говорю правду? Эх, мистер Стенсил.

Искусственные зубы в шкатулке тоже сверкнули улыбкой, словно дразня его шутливым упреком.

Они вернулись в кабинет, и Эйгенвэлью, желая выудить дополнительные сведения, спросил:

– Так кто же все-таки эта V.?

Однако небрежный тон не застал врасплох Стенсила, который, казалось, ничуть не удивился, что дантисту известно о его идее фикс.

– Психодонтия имеет свои секреты, Стенсил – тоже, – ответил Стенсил. – Но что еще важнее, у V. также есть секреты. Она оставила ему лишь тощее, как скелет, досье. У Стенсила в распоряжении имеются в основном предположения. Он не знает, кто она и чем занимается. Он пытается это выяснить. Это своего рода завещание его отца.

Снаружи лениво раскручивался день, тревожимый лишь легким ветерком. Слова Стенсила, казалось, растворялись в пространстве, ограниченном письменным столом Эйгенвэлью. Дантист молчал, пока Стенсил рассказывал ему, как его отец впервые услышал о девушке с инициалом «V». Когда он закончил, Эйгенвэлью произнес:

– Вы, разумеется, все проверили. Провели расследование на месте.

– Да. Но выяснил не более того, что Стенсил вам уже рассказал.

Так оно и было. Всего несколько лет назад во Флоренции, похоже, толпились те же туристы, что и на рубеже веков. Но V., кто бы она ни была, как будто растворилась в пропитанной Ренессансом атмосфере этого города, затерялась среди живописных образов одной из тысяч Великих Картин, – предположить что-либо иное Стенсил был не в состоянии. Он тем не менее обнаружил нечто, имевшее непосредственное отношение к его поискам: она была связана, хотя, скорее всего, лишь косвенно, с неким грандиозным заговором, подготовкой Армагеддона, заговором, который, судя по всему, овладел дипломатическими умами в годы, предшествующие Мировой войне. V. и заговор. Его конкретные очертания вырисовывались лишь в лежащих на поверхности событиях истории того периода.

Возможно, ткань истории нынешнего столетия, подумалось Эйгенвэлью, собрана в складки, и если мы оказываемся, как, вероятно, оказался Стенсил, в углублении такой складки, то не можем различить основу, уток или узор ткани где-либо в другом месте. Однако, пребывая в одной складке, мы можем предположить, что имеются и другие громоздящиеся друг за другом волнообразные складки, каждая из которых приобретает большее значение, чем фактура ткани в целом, и тем самым разрушает любую последовательность. Возможно, именно в силу такого положения вещей нам нравятся забавные автомобили 30-х годов, причудливая мода 20-х, своеобычные моральные устои наших дедов. Мы создаем и смотрим музыкальные комедии о них и подпадаем под обаяние ложной памяти, липовой ностальгии по тому, кем они были. Соответственно, мы лишены какого бы то ни было чувства преемственности традиций. Может быть, на гребне волны все было бы по-другому. По крайней мере, мы могли бы оглядеться вокруг и хоть что-то увидеть.

В апреле 1899 года молодой Эван Годольфин, ошалевший от весны, прибыл во Флоренцию, одетый в костюм, слишком эстетский для столь полного юноши. Роскошное солнце, сиявшее над городом в три часа пополудни, окрасило его лицо в цвет свежеиспеченного пирога со свининой; лицо было так же невозмутимо, как пирог. Выйдя на Центральном вокзале, Эван взмахом светло-вишневого зонтика остановил открытый экипаж, прокричал адрес своего отеля багажному агенту «Кука» и, сделав неуклюжий двойной антраша и издав веселый безадресный клич, прыгнул в коляску и покатил, напевая, по Виа-деи-Панзани. Он приехал, чтобы встретиться со своим престарелым отцом, капитаном Хью, ЧКГО [114]и исследователем Антарктики, – по крайней мере, такова была явная причина его путешествия. Впрочем, Эван принадлежал к числу бездельников, которым ни к чему были явные причины, да и тайные тоже. В семье его называли Эван-дурачок. В свою очередь, он, впадая в игривое настроение, именовал семейство Годольфинов Истэблишментом. Однако в этом, как и в прочих его высказываниях, не было ни капли неприязни: в ранней юности он с ужасом взирал на диккенсовского Толстячка, подрывавшего веру в то, что любой толстяк по природе своей Добрый Малый, и, считая это подозрение оскорблением своей натуре, старался опровергнуть его с тем же рвением, с каким стремился утвердиться в роли бездельника. Ибо, несмотря на утверждения Истэблишмента, никчемность давалась Эвану нелегко. Он, хотя и любил своего отца, был не слишком привержен традициям: сколько он себя помнил, ему все время хотелось самоутвердиться в тени капитана Хью, героя Империи, сопротивляясь соблазну славы, на которую он мог бы рассчитывать, нося фамилию Годольфин. Впрочем, это пренебрежение традициями Эван усвоил от эпохи: он был добрым малым и не мог не измениться вместе с веком. Одно время он носился с мыслью стать морским офицером и уйти в море, но не потому, что хотел пойти по стопам отца, а просто намереваясь таким образом сбежать от Истэблишмента. Подростком он во время семейных неурядиц огрызался, перемежая ворчание экзотическими названиями, звучавшими как заклинания: Бахрейн, Дар-эс-Салам, Самаранг. Однако на втором курсе его исключили из Дартмута [115]за то, что он организовал нигилистический кружок под названием «Лига красной зари», члены которого приближали революцию, устраивая разнузданные попойки под окнами Коммодора. В конце концов, в отчаянии всплеснув руками, семья отправила его на Континент в надежде, что он, возможно, выкинет какой-нибудь достаточно антиобщественный фортель, чтобы его упрятали там за решетку.