Богомил Райнов - Черные лебеди

Она достала туалетное молочко и машинально начала намазывать лицо, свое худое бескровное лицо, о котором одни говорят, что у тебя тонкие черты, а другие, что ты походишь на смерть. Еще немного посидев, она медленно и аккуратно принялась снимать ватой грим. Потом встала, чтобы снять пачку. Черную пачку.

Наряд Черного лебедя.

Спустилась вниз в будку вахтера позвонить отцу:

– Папа… Я тебя не разбудила?

– Что ты, что ты. Ты ведь знаешь, как я жду.

– Все прошло хорошо…

– Хорошо или очень хорошо?

– Балетмейстер сказал: очень хорошо.

– Ну, раз он так сказал, тогда я спокоен. Вашему балетмейстеру трудно угодить. А ты?… Ты-то сама довольна?

– Скорее устала.

– Ну, еще бы тебе не устать… Ну как, будешь еще выступать в этой роли?

– Не знаю… Возможно.

– В таком случае не смей приезжать. Я почти здоров. А после такой новости…

На улице у служебного входа ее поджидал виолончелист. Она совсем забыла про него.

– А я уж подумал, что проглядел вас… Ну что, пошли домой?

Он не уточнил, что подразумевает под словом «домой» – свою квартиру или ее. Очевидно, эта двусмысленность была предусмотрена. Спрашивать его о чем-либо или говорить с ним было излишне. Она так же молча свернула на темную боковую улицу, слабо освещенную редкими фонарями. Одна из трех улиц, по которым пролегал ее ежедневный маршрут. По этому маршруту она ходила каждый день в этом незнакомом городе. Виолончелист не отставал.

– В прошлый раз вы решили меня напугать… – начал он. – Только и я кое-что решил: я решил рискнуть.

– Вы опоздали, – холодно произнесла она.

– Вы так быстро нашли жениха?

– Вы опоздали, – повторила она.

И, остановившись, сказала более резким тоном:

– Оставьте меня в покое!

– Но почему… почему… я только иду домой… – забормотал он, удивленный ее резкостью.

– Вот и идите… И не смейте больше ходить за мной! – крикнула она и несколько неожиданно даже для себя повернулась и пошла к главной улице.

Пожалуй, она и впрямь ужасно устала. Она вдруг осознала это сейчас, когда повернула в обратную сторону и пошла, сама не зная куда, только чтобы отделаться от этого нахала. Все-таки можно было бы зайти в ресторан. Или хотя бы присесть на минутку в саду, пока ноги не отойдут.

Да, все прошло хорошо. Даже очень хорошо, как соблаговолил отметить балетмейстер. После па-де-де в третьем действии даже раздались аплодисменты. В этом месте и после такого сложного дуэта дирижер по привычке делал маленькую паузу, чтобы публика могла похлопать. Раздались аплодисменты, и, неловко кланяясь, Виолетта заметила Пламена, который тоже хлопал и дружелюбно подмигивал ей. Он сидел в третьем ряду, разумеется, с той, новой, но хлопал и дружелюбно ей подмигивал.

Она подошла к саду, темному и молчаливому, и опустилась на первую же скамейку под первой же люминесцентной лампой. В свете прожектора. Словно на сцене.

Да, все прошло хорошо. Или, так сказать, на совсем приличном уровне. На довольно приличном уровне. Или, вернее, ужасно. С самого начала все пошло ужасно, сразу же после адажио, когда она начала делать пируэты вариации. Она уже была охвачена воодушевлением, тем воодушевлением, что заставляет забывать о технических трудностях и преображает тебя из исполнительницы в героиню, превращает эти комбинации из па и аттитюдов во вдохновенный танец, в единый, исполненный чувства порыв. Она уже вся была охвачена воодушевлением, ей казалось, что она им охвачена, как вдруг ощутила эту отвратительную скованность, эту вечную леденящую скованность не от смущения и страха перед публикой, а от страха перед собственной беспомощностью, от холодного сознания посредственных возможностей этой твоей телесной машины, которая делает все не как надо, на посредственном уровне, даже хуже Ольги. И воодушевление сразу исчезло, и ты уже не танцевала, а выполняла упражнения: па де бурре ан турнан, тур ан деор, тур аттитюд и еще, и еще, и еще.

Да, ты уже лишь выполняла упражнения, и притом весьма посредственно, и, дойдя до коды, ты предприняла последнюю попытку спасти что можно эффектом заключительных фуэте, но на этот раз не смогла сделать и фуэте, потому что, не справившись как следует с пируэтами, ты совсем была скована этим отвратительным чувством беспомощности и, едва начав эти проклятые фуэте, ты сбилась и поспешила перейти на туры по кругу.

Так или иначе все как-то сошло, и дирижер по привычке сделал маленькую паузу, чтобы публика похлопала, и она оказалась воспитанной и заполнила паузу, и, в общем, раздались аплодисменты, те жидкие и недружные хлопки, которыми награждают из милости.

Да, так или иначе, но обошлось без провала, которого так боялись директор и балетмейстер. Провалилась только ты и только по своей вине. До сих пор ты тешила себя иллюзией, что ты не станцевала настоящей партии только потому, что тебе ее не дают… А теперь тебе ее дали, и ты ее исполнила… прилично, как и Мими без особых усилий исполнила свою. Общее у тебя с Мими не только квартира. Обе вы черные лебеди одного и того же невысокого полета.

«Отметим победу», – воскликнула Мими. Только для тебя эта победа – последнее поражение. Последнее после стольких прежних. И, может, самое тяжелое, поскольку лишает тебя той иллюзии – твоего последнего утешения. Тебе дали наконец эту роль, и ты с ней не справилась. Нет, не то чтобы не справилась. Ты с ней справилась, насколько можешь, показала, на что ты способна и на что… не способна. Чтобы вернуться туда, где тебе место, – у порога.

Большая роль… в сущности, это была твоя заветная мечта. Не сказочный принц, который мог бы явиться однажды и к тебе, а большая роль. Если уж говорить о принце, ты никогда особенно о нем не думала. Конечно, и у тебя должен быть принц, раз все вокруг хвастаются своими любовниками и поклонниками. Но это мог быть и самый обыкновенный принц, например, из отдела культуры в горсовете. Не принц, а большая роль – вот что было твоей мечтой.

Она чувствовала, что промозглая сырость от кустов вокруг скамейки все сильнее пронизывает ее, этот холод с запахом гнилых листьев. Она невольно поежилась и встала.

«Накиньте что-нибудь на плечи. Здесь прохладно».

Все-таки можно было бы зайти в ресторан. В ресторан? Где чад и винные пары, где гвалт, где бессмысленный гомон голосов в облаках табачного дыма, где шутки Васко и насмешки Мими…

Ты все больше отдаляешься ото всех. Даже от самых близких, от тех, кто был тебе ближе других, – от отца, от Пламена, Мими, не говоря об остальных. Это совершенно естественно. Раненое животное забивается в свою нору, чтобы спокойно зализывать раны. Или умереть в одиночестве. Стремление к одиночеству, в сущности, – постепенное умирание. Смутное желание уйти из Жизни. Ведь нет более полного уединения, чем могила.