Фернандо Ивасаки - Книга несчастной любви

Следующие дни были незабываемо счастливыми, ведь мы вместе ездили в университет, мы сидели в аудитории на одной скамье и болтали в перерывах между занятиями. Кроме того, в дни занятий по основному языку мы вместе обедали в саду кампуса, и я провожал ее до дому, потому что возвращались мы уже затемно. Я так любил Каролину, что боялся, заговорив о своем чувстве к ней, погубить любовь. Самое большее, что я позволял себе, – это обронить какой-нибудь комплимент, который всегда зажигал огненные розы на ее заснеженных щеках.

Наша дружба преодолела бы любую опасность, не случись одно непредвиденное событие: выборы делегатов в Студенческий центр. Каролине были не чужды идеи социального переустройства, и – поскольку она училась раньше во франко-перуанском коллеже – ее восхищали парижские утопии шестьдесят восьмого года [53], и она отличалась пугающей зрелостью, свойственной всем без исключения выпускникам этого французского лицея. Итак, когда появились избирательные листовки, она заявила мне, что есть два способа существовать и в университете, и в мире: за или против перемен. Каролина была «за», и я – несомненно – был за Каролину.

Кандидатом sotto voce [54] от нашей секции был Маноло, симпатичный парень и большой мой друг, потому что мы были товарищами в коллеже, однако его кандидатура наводила страху на левых, поскольку его отец был видным руководителем Народного действия – партии, что была отстранена от власти военной диктатурой, правившей страной с 1968 года. По мере приближения выборов росла популярность Маноло и количество слухов о его близости к «Опус Деи» [55], обстоятельство, от которого у прогрессивной общественности университета волосы вставали дыбом. Как раз именно с таким, вздыбленным как никогда, волосяным покровом Каролина и попросила у меня покровительства: «Неужели никто не воспрепятствует процветанию правых в нашей группе?» И тут я решил, что я тоже стану кандидатом.

В означенный день я поднялся утром готовый к пламенной речи, по дороге в булочную я не обратил внимания ни на птиц, ни на стрекот сверчков, и помня о том, как нервы влияют на желудок, принял решение – как то делают палачи – не завтракать перед работой. Уже в микроавтобусе я очертил главные линии моей краткой речи и не сказал ни слова Каролине, а только хитро посмотрел на нее. Я хотел удивить ее, а для этого достаточно было изобразить легкое недомогание и замкнуться в себе. Никогда бы не подумал, что мое первое объяснение в любви будет основываться на политической речи.

Выборы «качимбо» были веселым спектаклем, многолюдность которого приобретала комическую торжественность, ведь и от других факультетов, и даже из университета «Сан-Маркос» набежали любопытные и охотники за политическими талантами. В переполненной аудитории и в присутствии наблюдателя от Студенческого центра Клара выдвинула кандидатуру Артуро, Лало – кандидатуру Маноло, а Сесар – мою. Каждому кандидату предлагалось изложить свою позицию в течение десяти минут, поучаствовать в пятиминутных прениях и туре ответов-вопросов. Я до сих пор прихожу в возбуждение, вспоминая лучезарную улыбку Каролины, зардевшиеся розами щеки, больше, чем когда-либо, напоминавшие мне Боттичелли.

Артуро повел речь о единстве, дружбе и товариществе – трех целях, которых он хотел добиться благодаря учебным группам, паре-тройке вечеринок и всей этой куче олимпиад, чемпионатов и состязаний по настольному футболу. Затем Маноло провел артподготовку, объяснив нам, для чего он решил поступать в Католический университет, почему было так важно, чтобы мы упорно учились, и почему именно такими мы будем наиболее полезными Перу и нашим семьям. Все это он говорил, молитвенно сложив руки на груди, просительным и убеждающим тоном. Когда пришел мой черед, я затронул проблему островного принципа университета, заметил, что это было отражением и нашего общества в целом, и объявил, что, попади в Студенческий центр, я стал бы бороться за главные социальные требования в стране, а заодно раздал и кучу прочих обещаний, которые имеют обыкновение раздавать раненные любовью люди.

Едва начались прения, Артуро снял свою кандидатуру, аргументируя тем, что его предложения уже содержатся в других программах, и под оглушительные аплодисменты уступил слово Маноло. Тот выразил сожаление, что определенная часть «качимбо» недостаточно независима, поскольку она отказалась от своих истинных студенческих требований, чтобы превратиться в чревовещающих кукол радикальных партий, и закруглил свое умственное усилие, пригласив меня поразмышлять по этому поводу. Я принял вызов и выразил ему свое удивление относительно его рассуждений, делая упор на то, что химически чистой независимости не бывает, и призвал своих товарищей смело забить на хитрые мелкобуржуазные проповеди. Этот последний мой словесный оборот вызвал бурю воздушных поцелуев более воинственно настроенной женской части товарищей, и я залился краской, поскольку не принял во внимание возбуждающий эффект политической риторики.

Когда мы подошли к туру вопросов и ответов, каждый выкарабкивался как мог. Маноло бросили в лицо экономический кризис, какую-то неизвестную мне страницу из истории нефтяных договоров и североамериканскую помощь никарагуанскому диктатору [56], хотя самым худшим для него был момент, когда Каролина – моя Каролина – угрожающе потребовала от него сознаться, принадлежит ли он или нет «Опусу Леи». Маноло напустил на себя вид ессе homo [57] и, раскрыв руки, словно на распятии, ответил евангелическим тоном: «Истинно, истинно говорю вам: я поступил в Католический университет, потому что я католик апостольской и римской веры». Меня также попытались прижать к стенке, однако я не ушел от ответа, а предпочел принять к сведению и стать на путь сотрудничества, вследствие чего я пообещал, что забастовка ни в коем случае не станет причиной роспуска университета, и заверил, что сделаю все, что в моих силах, чтобы военная диктатура вернула средства печати своим законным владельцам, и взял на себя обязательство лично пойти в польское посольство, чтобы добиться свободы проявившего недовольство польского электрика. До этого самого мгновения я и не понимал, насколько велико влияние университетских делегатов, уверен, что и в Польше об этом также не имеют ни малейшего понятия.

После долгого и бурного подсчета голосов Маноло вышел победителем с перевесом лишь в один голос, и пока его сторонники распевали, приложив руку к сердцу, национальный гимн, мои – пели чересчур интернациональный марш, выбросив вверх кулаки. Каролина прочувствованно обняла меня, и во взгляде ее синих глаз я прочел, что она гордится мной, что для нее я выиграл, и не надо огорчаться по поводу разницы в один голос, потому что «всегда найдется какой-нибудь дурень, понимаешь?». Я видел, как она была рада, и потому не решился признаться, что я постыдился голосовать за самого себя, и поэтому проголосовал за Маноло.