Феликс Кулаков - Как я охранял Третьяковку

– Олег, блять! Из чего палить-то будешь? Из брандспойта, что ли?

Тут Олега совсем закружил хоровод мелодий, и он исполнил сначала танец «Шире круг», а потом и танец «Фонарики». Со всей серьезностью Баранкин принялся уверять присутствующих, что хотя он и служил в пожарниках, но только номинально, для отвода глаз и дезинформации вероятного противника. Вторая же и истинная его воинская специальность – высокоточное истребление живой силы врага. И вообще, у них была не простая пожарная часть, а, представьте только себе, тщательно засекреченная спецбригада морской пехоты!

Когда бедняга принялся выбалтывать государственные секреты про тайные операции в Северной Африке, в которых ему якобы довелось участвовать, стало ясно, что собрание можно считать закрытым, так как оно окончательно превратилось в фарс и балаган. Утратившего какую-либо связь с реальностью Олега заботливо одели и под микитки вывели на воздух. Но он и на улице не угомонился. Демонстрируя свои мнимые навыки, Олег вырвался из рук провожатых и, с неожиданной ловкостью перепрыгнув через скамейку, с размаху бросился в неглубокий снег, где и затаился. Потом он кричал откуда-то из-под скамейки:

– Главное для снайпера – это замаскироваться! Фил, попробуй-ка меня обнаружить!

Над сугробом гордо и нелепо торчала его шапка-петушок с надписью «Лыжня России 84». Я метнул в нее снежок, с удовлетворением прислушался к булькающим звукам, последовавшим за этим, и поехал себе в родное Орехово.

Олег же, придя домой, возьми да и звякни по-приятельски Е. Е. Барханову. Снайпер, подчинившись внезапному душевному порыву, сдал начальнику объекта всех зачинщиков бунта, указав на Михаила Борисовича, как на главного организатора беспорядков. Причины, побудившие его поступить столь неординарно остались неизвестны.

На следующее утро Е.Е. пришел необычно рано и, едва снявши пальто, сразу потребовал к себе сотрудника Лазаревского. Михаил Борисович играл в шахматы с Игорем Романовым, когда я сообщил ему об этом. Е.Е. увел профсоюзного деятеля в тамбур Главного входа и плотно притворил двери. Я незаметно подкрался и, предвкушая великое сражение титанов, заглянул через стекло. Сейчас, думаю, Михаил Борисович врежет ему и про продажу квартир, и про банкет, и вообще про все! Настал миг славы! Вперед, сыны свободы!

К моему разочарованию ничего подобного не произошло. Переговоры продолжались от силы три минуты. Это и переговорами-то было сложно назвать, скорее монологом, краткой речью. На всем ее протяжении, пока Е.Е. что-то внушал Михаилу Борисовичу, тот только живо кивал головой и виновато разводил руками. Наверное, это была самая быстрая и самая успешная контрреволюция в мировой истории. Когда дым рассеялся, бледный Михаил Борисович молча вытащил из сейфа металлоискатель и до самого открытия Галереи просидел в задумчивом одиночестве на Главном входе.

Строгий аскет Горобец, обозрев пейзаж после битвы, был краток:

– Трахнули Лазаря-то нашего.

Как всегда, лаконично и верно по сути.

Е.Е. Барханов, проводя профилактическую беседу с Михаилом Борисовичем, неспроста подбирал жесткие слова и леденящие кровь формулировки. Он имел на нашего ученого приличный, коренной зуб.

Незадолго до описываемых событий в Третьяковке случился очередной спонсорский банкет. А практика была такова, что обычно где-то ближе к концу мероприятия к столу – подъесть остатки угощения, – допускали всякую обслуживающую чернь, в том числе и «Курант». Дело было, конечно, добровольное. Хочешь, иди, а не хочешь – не иди.

Выпивать на банкетах строго воспрещалось, так как оставался еще свеж в памяти случай, когда разгоряченный патриаршим «Кагором» строгий аскет Горобец явился требовать у Е.Е. еще бутылочку. Не получив испрашиваемой малости, Горобец в сердцах наговорил Е.Е. лишнего, о чем потом искренне сожалел. Что ж, и не удивительно – насколько я знаю, лишение двадцати процентов жалования еще никому не повышало настроения.

Для Михаила же Борисовича Лазаревского его личное участие во всех подобных мероприятиях было делом чести. Очень уж ему нравились банкеты! Он считал посещение их своей законной прерогативой, чем-то вроде права армии на разграбление захваченного города. Принимая во внимание его высококалорийный, но удручающе однообразный пельменный рацион, слабость Михаила Борисовича в банкетном вопросе становилась легко понятной.

Но вот один раз Совнарком издал декрет: на банкет под страхом смерти никому ни шагу! Дело было во внезапно обострившихся отношениях «Куранта» с третьяковской администрацией. В хитросплетениях запутанной интриги этого конфликта демонстративному бойкоту банкета наивно придавалось значение показательной акции. Так сказать, пусть мы бедные, но мы гордые! И нам ваши огрызки на хер, что называется, не уперлись!

Напугали ежа голой жопой… Директор Галереи Родионов, узнав об этом, небось неделю не спал и горько плакал.

Как бы там ни было, такое решение состоялось, и о нем было объявлено каждому курантовцу. Будучи в те времена уже старшим сотрудником, я последовательно обошел всех своих подчиненных и довел до них последнюю директиву Генштаба. Кто, говорю, хотя бы подумает о банкете – уничтожу и распну!

То же сделали Ваня и Олег. Честь общаться с Михаилом Борисовичем выпала Олегу, причем это важно для дальнейшего повествования. Повторяю, Михаилу Борисовичу очень нравилось ходить на банкеты и кушать там купеческие пошлости вроде «расстегайчиков наборных с сигом по-монастырски». Он и пошел, цинично наплевав на все распоряжения и политические резоны командования.

Вместе с тем, понимая, что одному идти как-то уж совсем вызывающе, он склонил к этому еще и Лёлика Сальникова. Лёлик Сальников как лучшее время в своей жизни вспоминал годы армейской службы. Он был личным шофером какого-то министерского генерала со всеми вытекающими отсюда последствиями: стойкое мировоззрение дворового человека, плюс неистребимая, прямо-таки наркозависимая тяга к халяве. Естественно, он с радостью согласился.

Тревожную весть в дежурку принес Андрюха Кузнецов. Мол, сидят голубчики, угощаются. Евгений Евгеньевич, сломав в сильных пальцах карандаш, сказал длинную фразу на матросском языке и отправился лично проверить сигнал. А я в это время возвращался с отдаленного поста. Проходя через банкетный зал, я увидел нечто вопиющее.

У Рембрандта есть такая картина «Автопортрет с Саскией». На ней изображен собственно Рембрандт с толстой теткой на коленях, стало быть, с этой самой Саскией. В победно воздетой к небу правой руке живописец сжимает здоровенную стаканюгу с портвейном, а левой этак крепко, с вдохновением мнет саскину трансмиссию. Вид у Рембрандта при этом самый что ни на есть праздничный. Саския тоже всем довольна.