Казис Сая - Деревянные голуби

Из всех этих разговоров Ляонас понял, что Сребалюс ничегошеньки про Тересу не знает. Скорее всего дядя вызвал его, чтобы порасспросить о сестре, узнать, как дети распорядились после ее смерти наследством. Ляонас рассказал Людвикасу, что сестра и один брат будут жить, как жили, по разным концам избы, а старшему его доля почти выплачена…

– А тебе, выходит, шиш с маслом? – укоризненно спросил Сребалюс.

– Мне папаша еще при жизни гармонику купил, сапоги свои оставил… А землицы той у нас – кот наплакал. Кабы стали мы ее, словно псы тряпку, на клочки раздирать, глядишь, и под картошку не всем хватило бы.

– Вот это ты дело говоришь, – одобрительно произнес Сребалюс. – Что с того, если лягушка станет просить у быка: «Отдай мне, бычок, рога или хотя бы хвост… Видишь, какая я разнесчастная да голая – от аиста защититься нечем…» А бык по простоте душевной возьми и отдай, что тогда? Хороши были бы вол да лягушка, ведь верно, а?..

– Ясное дело… О чем речь… – промямлил крестник, поражаясь дядиному красноречию.

– У каждого свои невзгоды, свои радости, – продолжал разглагольствовать Сребалюс. – Вон Вероника, сестра моя, в нужде прожила, умерла до срока, зато четверых детишек после себя оставила! Будет хотя бы кому за упокой души помолиться…

– Помолимся и за вас, дядя Людвикас, будьте спокойны, – простодушно заверил старика Лабжянтис.

– Хочешь не хочешь, а придется. Я ведь тебе, сукин ты сын, все хозяйство собираюсь отписать. Да не после смерти, а сейчас, нечего часы считать, когда окочурюсь. Смекаешь, о чем я?

– О господи, дядюшка, да я… – захлебнувшись, словно его теплой водой из ушата окатили, пробормотал Лявукас.

– Все, что ты тут видишь и чего не видишь, отныне будет твое! – с нарастающим торжеством в голосе произнес Сребалюс. – Братья твои, словно Якововы чада Иосифа, тебя с гармошкой по миру пустили, а я, не в сравненье будь сказано, как фаравон агипецкий, дарую тебе свои владения! И барыню Серапину в придачу, которая тебя насчет историй Пушкина просветит… Ну, и чего рот раззявил?.. Становись на колени да горшок этот подальше задвинь – благословить тебя собираюсь… А то и усыновлю… «Кто был ничем, тот станет всем» – так, кажется?..

Людвикас Сребалюс перекрестил Лабжянтиса, и на плечи музыканта свалились нежданно-негаданно тридцать гектаров земли, недостроенный дом, хлева со скотиной, полные амбары зерна, батрак, девка, работница, пастух и долг Сельскохозяйственному банку – что-то около тысячи литов… Но эту дыру, по словам Сребалюса, должна будет залатать суженая Лявукаса. Шутка ли – принять такое хозяйство! Вот пусть будущая его половина и запасется подходящим приданым, чтобы и на долги хватило, и дом достроить можно было.

Барыня Серапина, которая неслышно вскользнула в комнату, чтобы пригласить к чаю, увидела, что гость стоит на коленях возле кровати Людвикаса и что-то бессвязно бормочет сквозь слезы, а растроганный больной бледной рукой гладит его по затылку.

– Ликеру! – срывающимся голосом приказал Людвикас жене. – Ликеру нам к чаю… Хозяйство в дар отдаю. Теперь уж мы с тобой у него на хлебах…

Лявукас всплакнул и у Серапининой руки. До женщины только теперь дошло, что племянник сквозь слезы просил у Людвика согласия называть его отцом, а ее собирается считать своей матерью.

– Нет, нет, ни за что!.. Встаньте, ради бога! – растерянно отпрянула Серапина. – Когда-то только мужики, холопы вот так на коленях перед господами… Да я же вас, сударь, и не знаю даже, но как уж мой Людвикас распорядился, так… Самовар поспел! Людвикас, может, и ты встанешь?

– Не видишь разве, штаны уже надеваю!

– Фу-фу! – замахала руками Серапина и, прикрыв глаза углом шали, поспешно скрылась за дверью.

– Сам видишь, чудаковатая она у меня, – объяснил дядя Лявукасу. – Меня как хошь называй, все одно, а ее барыней Серапиной Петровной величать изволь. А уж коли ублажить тетушку захочешь, – подмигнул старик, – спроси, что за птица этот Пушкин.

– Хорошо, дядюшка. Как молитву заучу – Пушкин, Пушкин…

– А как дом достроим, эту спаленку и еще пару комнат за собой хотели бы оставить. Окна на юг, в самый раз старикам косточки погреть на солнышке…

– Что за разговор, дядюшка!.. Боже милостивый! Да ведь тут все вашим потом и кровью!.. – воскликнул Ляонас. – Да берите что хотите. А я и тому, что перепадет, буду рад.

Сребалюс поглядел на него, прямо как тот бык на лягушку, – уж больно невзрачен, совсем мозгляк его наследник, – но сделанного не воротишь. Не беда, что хил, лишь бы благодарен был. Теперь надо бумаги в порядок привести и установить себе с Серапиной пожизненную ренту – оставить коровенку, борова, овцу с ягнятами, парочку ульев, кусок сада, пяток кур, оговорить, чтобы каждую осень им картошки, сколько нужно, запасали да зерна, а после смерти чтобы памятник на могилке поставили да не забыли оградкой железной обнести…

Тереса увидела Ляонаса на кладбище в день поминовения усопших. Вместе с сестрой и братьями он зажигал свечки на могиле матери. Тереса подметила, что ее Лявукас, едва ли не единственный из мужчин, сжимал в руке носовой платок, то и дело утирая слезы, и это ее немного успокоило. Нет, быть того не может, чтобы между ними теперь стало дядино хозяйство, чтобы он перестал с ней знаться… Да ведь и платочек-то у него тот самый, что она вышила ему на именины. Но подойти, покуда они все там вместе, Тереса не решалась. А пока, стоя под развесистым каштаном, девушка надумала помолиться за упокой души покойной матери Лявукаса – ведь ближе-то у нее на этом кладбище пока никого не было.

«Не серчай, свекровушка, что я так вот, по-свински, без твоего благословения, в семью вашу затесалась через грех свой… – мысленно отвлекалась от молитв Тереса. – Войди в мое положение: я от любви к Лявукасу не ведала, что творю, а теперь вот дитя под сердцем шестой месяц ношу. Христом-богом тебя молю – не позволяй Лявукасу охладеть ко мне… Проводила я его пешего, а вернулся на лошадях. Третий день глаз не кажет… Упокой, господи, души усопших… Внук твой вон уже шевелится, помощи твоей просит. Сделай, свекровушка, так, чтобы через несколько лет мы втроем сюда пришли за тебя помолиться… Аминь».

Увидя, что Лабжянтисы уже уходят, Тереса догнала Лявукаса, дернула за рукав.

– А мне что же, и «здрасте» не скажешь?

– О господи!.. Тьфу, как ты меня напугала!

– Ты уж, бога ради, не сердись. Чего ж не заходишь, не заглядываешь?

– Раз обещал, зашел бы…

– А я тебя и вчера, и третьего дня дожидалась…

– Так ведь и я не в бирюльки играть приехал. Метрики разыскивал, бумаги разные в порядок приводил… Вот дядя с постели встанет, мы с ним сразу в Телыпяй махнем, к нотариусу. Нынче все хозяйство на мне одном лежит. Батрак, две работницы, пастух – все меня уже не иначе, как хозяином, величают, – рассмеялся Лявукас. – По уши я во всем этом завяз, черт побери… Ну, а ты-то как без меня? Знает уже кто-нибудь? Мамаша не допытывается?