Томас Лер - 42

Я провел рядом с ней семь ночей, ту последнюю женевскую неделю перед моим первым большим путешествием. Всякий раз, просыпаясь в нашей роскошной двуспальной кровати, я в надежде боялся, что темнота в комнате сохранится, даже когда я раздвину шторы, что зазвенит телефон (и портье соединит меня с Карин, которая никоим образом не могла и не должна была знать, где я нахожусь), что графиня внезапно слегка пошевелится под тонким одеялом, вдруг вскрикнет, словно я гигантский жук, или, наоборот, в полусне будет гладить мою грудь, благодарно вспоминая наши ночи, и в конце концов усядется на меня, выпрямится и я смогу увидеть покачивание ее грудей, ибо именно эта позиция была нам заказана и лишь ее печальную карикатуру можно сымитировать при помощи гадких протезов и каркасов. Подкожное замирание, смерть от близости, бьет всего больнее. Маниакально-депрессивные семьянины, как их назвал Шпербер, становятся истинными убийцами, с фанатичной бесцеремонностью веря, что любимая жена (мужей лишились лишь две женщины-зомби, Софи Лапь-ер и норвежка, которую я почти не помню) обязательно очнется, если спаривающийся принц будет реанимировать ее глубокими недельными поцелуями, не покидая ее ложа. Нужно бы посмотреть, что сталось после РЫВКА со впавшими в кому любимыми. Мне претит обсуждать это с Борисом и Анной, а следы моих проступков и благодеяний столь запутаны, что на запланированном маршруте самая близкая цель — графиня. Дистанция необходима, особенно если не хочешь растратить наслаждение попусту. Редко, но метко — вот самый щадящий метод, порнокинетическая концентрация, дистанция, чтобы собраться с силами и действовать решительным натиском. Тогда возможны и длительные посещения, сосуществование, почти похожее на совместную жизнь, что, правда, требует определенного образа мыслей и практических навыков гигиены. Ничто не льется, ничто не выливается, нужно приносить воду в тазу или же транспортировать клиента (хроносферически корректно, как объяснялось в четвертом номере «Бюллетеня», даже в сопровождении схематичного рисунка: болванчика следовало вначале посадить на корточки со скрещенными руками, затем подойти к нему со спины, нагнувшись, обхватить под коленями и волочить, не разгибаясь и не разрушая хронокрышу над ним), если поблизости найдется подходящая, а при счастливом случае еще и полная ванна (комфортная, двухместная, только-только покинутая графиней). В то время как простое сожительство, возлежание и даже самые непорочные ласки приведут в результате хроносферной индукции, инфекции — или, говоря с необходимой для некоторых откровенностью, хроногниения — к превращению болванчиков в лежачих больных без надежды на заботу внимательной медсестры. Радостное приветствие и проворное пользование — вот образец поведения тактичного насильника, который синичкой склевывает поскорее зернышко с бублика. Довольно и романтической ночи, когда, после печального приветственного вздоха, ничего не делая, нежишься в волшебном сне, в мягком хомуте изящных женских рук, которыми сам себя опутал. К чему нам больше? К чему гостеприи-мице, моргнув, оказаться в грязи десяти дней или десяти мужчин. (Вжаться в угол гостиничного номера, дрожа от ярости, упрямо теряя надежду. Гигантские шторы возле большой оконной рамы, на коже обнаженных людей сверкающий пух контрового света, как у фигур Тинторет-то, если бы это были не скульптуры, ты нанес бы по мужской груди последний корректирующий удар, но под твоей рукой с резцом уже бьется его сердце, дважды, от хроно-сферической индукции, он приветствует тебя. В окно — кампанила в далекой перспективе бегства, белый, розовый, матово-зеленый кондитерский мрамор. Держать дистанцию, в углу комнаты. Дистанцию.)

He-близость. Прохожу мимо лошади в сапогах в вестибюле отеля, мимо фотографий Северной стены Айге-ра, снаружи ждет оригинал, а мне еще карабкаться наверх в номер, если это удастся в моем состоянии, когда стеклянная дверь кажется пыльно-мутной, а встречающие меня постояльцы — нерезкими, как отражения в воде бассейна. Мне чудится, что его блестящая сапфир-но-синяя поверхность беспокойна, словно вибрирует из-за внутреннего напряжения, как если бы прозрачный квадр вынули из бассейна и пустили парить по воздуху, сияющий блок льда, где законсервированы матроны с благородными девицами, а я торопливо дергаю руками и ногами, подобно пьяному утопающему насекомому, до тех пор, пока квадр воды, поднимаясь все выше и развивая скорость, не разлетится на осколки, врезавшись в Северную стену. Нелепый вымысел, но картина не более абсурдная, чем наше беспощадное окружение, наша каторга, где никто и ничто не парит и где так мучительно хочется, чтобы наши хрустальные шары разлетелись на осколки, что мы снова и снова подвергаем опасности НАШУ жалкую и грандиозную жизнь. Неуклюже влезаю на третий этаж и, повиснув на одних руках, перебираюсь на мой балкон; это так сильно утомляет, что я с облегчением здороваюсь с докторессами, уютно устроившимися на постели с самого утра. Для визитеров извне Дайсукэ знал какое-то красивое позабытое мною слово, похожее вроде на «москито» — так называли божественных зомби, аутсайдеров, которых всегда ожидали и были готовы разложить перед ними на соломенных циновках деревенских девственниц. Именно таким визитером я и возлежу сейчас, закрыв глаза, между моих телоцелительниц. Непосильная пурпурно-облачная рука алкоголя вжимает меня в подушку, поэтому нефритовый жезл не поднимется и рисовый пирог этой ночью не сотрясется. Не будет ни Бимбин-дадзэ, ни Мистера Бойнг-Бойнг, крепкого колышка, что шатром натягивает трусы, — Дайсукэ немало порассказал нам во время прогулки вдоль озера, среди монастырей и борделей, застывших в послеполуденном отдыхе. Было так больно увидеть его чучело в ледяной дыре, пусть это и оказалось мошенничеством. Не помню, чтобы он рассказывал когда-нибудь о близнеце или вообще о брате. Найти псевдоклон — редкая удача для Хаями, хотя его цель мне по-прежнему неясна. Спасен. Избавлен. Это подает надежду для нам подобных. Мои спасенные докторессы должны закостенеть в конце этой ночи, безрадостно дремотные создания. Над ними потемнеют небеса, и звук тел нисходящих на них богов донесется издалека, словно кто-то пальцем проводит по стеклу соседней комнаты. Словно ты наглухо закрыт в саркофаге. Поначалу в тесном, облегающем, как кожа, в струящемся лимонно-апельсиновом свете, который ВЫ чувствуете, закрывая глаза посреди сияния августовского полудня. Потом горизонт заволакивает тучами, оболочка, остывая, превращается в панцирь, уже через долю секунды перестает тебе подчиняться и, кажется, разбухает, а ты, сжимаясь, остаешься в коконе темнеющей пустоты.