Джон Барлоу - Животная пища

Но теперь Маркхэм понял: Том – больной. И если при виде кошки мальчик будет всякий раз хлопаться на землю с пеной у рта, то для Кота-Икара и его новенькой сверкающей клетки с позолоченной вывеской (на которой было небольшое упоминание о древних временах, однако во всем остальном она не имела ничего общего с прежней) придется подыскать другого извозчика. Маркхэм успокаивал себя мыслью о будущей золотоносной жиле, однако мысль о сумасшедшем Томе не давала ему покоя.

И тут его осенило: сумасшедший Том и кошка остались вдвоем в печном зале, а дверь заперта на ключ. И жерло печи как раз размером с клетку.

Тем временем Том немного пришел в себя и дополз по черному каменному полу до входа, рыча от страха и насилу передвигая руками, точно раненое животное. С великим трудом он встал на ноги и бросился на дверь, которая дрожала на ветру словно от страха за него. Перед глазами вертелся калейдоскоп беспорядочных образов – кошка, Элис, печь, золотые буквы, – наполняющий его сердце такой яростью, что даже Лонгстаф оробел бы под таким натиском. На секунду Том распростер руки, не в силах сдерживать боль и гнев, и завертел головой в новом, всепоглощающем бреду. Обернувшись, он вновь разглядел во мраке плетеную клеть, и прежде чем его губы исказила свирепая ухмылка, Том схватил ее и в три шага очутился у печи. Одним стремительным изгибом тела он распахнул печь и занес клетку над пламенем, которое плевалось ему в лицо с таким остервенением, что веки отслаивались от глаз, а в ноздрях шипели волосы. И в этот миг Том внезапно увидел: дверца клетки открыта, а внутри никого нет. Кошка теперь где-то в комнате.

Он разжал руку. Клеть ударилась об пол. В то же мгновение его шеи коснулось пушистое крыло. Том развернулся так быстро, что потерял равновесие и рухнул на клетку. Прямо над ним в огненно-красном свете парила кошка. Крылья огромные и мясистые, точно у орла. Когти способны оторвать ребенку голову. Том мог лишиться чувств или просто свернуться от страха в клубок, но через несколько секунд он носился по залу в новом приступе безумной ярости, вращая руками, как мельница, пытаясь сбить кошку, которую он чувствовал в воздухе, горячую и ощерившуюся. Лапы скользили по его волосам, стальное трескучее дыхание холодом отдавалось в ушах. Том бился о стены и карабкался на них, сдирая ногти. Из его глотки рвался пронзительный визг о помощи.

Маркхэм бежал к печному залу спасать кошку. Вместе с ним были еще двое. Когда они отперли дверь, Том уже засунул руку в печь по самое плечо и явно пытался залезть полностью. Пламя грызло его кожу, покрытую красно-коричневыми пятнами, волосы на одной стороне головы сгорели, обнажив черный сморщенный скальп.

Его вытащили на пол. Рука так обгорела, что одежда полностью слилась с кожей. Кисть превратилась в уголь, опухший и с бороздками крови. В ранах зияло влажное мясо. Тома била дрожь, из глаз сочилась густая слизь, запекшаяся на лице. На полу, в трех футах от него, валялась клетка, на верхушке которой сидел Томас-Бесси. Кошка склонила голову набок. И смотрела.

Из огня на пол. Он обезумел. Я стоял и смотрел, как он горит. Чувствовал запах. Но они его вытащили. А я снова стал самим собой. Свернулся и ждал. Подожди немного и увидишь… Скоро меня накормят, жизнь пойдет своим чередом. Только найди укромное местечко и жди. Тогда все и случится. Прямо у тебя перед носом.

Джон Лонгстаф отсидел шесть месяцев в тюрьме. Вернувшись домой, он обнаружил, что все его работники ушли, Флора распродала большую часть мебели, чтобы как-то сводить концы с концами, а Нью-Корт вновь густо зарос травой, которая теперь закрыла старую раковину, и лишь на ветру та иногда проблескивала белым. Несколько недель Джон безвылазно сидел дома, не позволяя себе даже короткую отлучку из Нью-Корта. За шесть месяцев он успел вдоволь поразмыслить о несправедливости и часто погружался в мечты об отмщении. Жажда крови в нем никак не утихала, и, воссоединившись с семьей, он стал всерьез опасаться за свое поведение. Бог весть что будет, если ему встретится Маркхэм или кто-нибудь случайно напомнит о случившемся. Поэтому Лонгстаф справедливо заключил, что лучше отсидеться в каменных стенах и немного успокоиться. По прошествии месяцев он начал выходить из дома и наконец вернулся к делам, хотя и без былой увлеченности. Теперь Джон загодя готовился к разочарованию и без надобности не пускался в сомнительные авантюры.

Маркхэм же, напротив, шел в гору. Том выжил, однако был непоправимо болен, а следовательно, не годился даже для самой простой работы. Маркхэм объяснил это Бродбэнту. Тот все еще боялся, как бы не всплыло дело о кошке, и решил побыстрее и как можно незаметнее отправить Тома в психиатрическую больницу. От мальчика осталось только тело, которое все торопились сбыть с рук, пока оно не начнет разлагаться. Поэтому Бродбэнт заплатил за лечение из собственного кармана. Обменявшись с Маркхэмом парой коротких неуклюжих фраз, они благополучно забыли об этом досадном происшествии.

Что касается Томаса-Бесси, то вскоре по округе стала разъезжать новая двуколка с гордой вывеской «Кот-Икар». Управляющий быстро понял, какое это выгодное вложение. Он возвращался домой с полными карманами денег, однако чем больше богател, тем недоверчивее относился к людям. Чтобы уберечь животное от чужих лап, он был вынужден поселить его у себя в комнате. Вид бело-рыжих крыльев внушал ему страх и такое мучительное чувство вины, что порой Маркхэм не спал всю ночь, почти чувствуя, как острые кошачьи когти впиваются ему в глаза, вспарывают горло и вырывают сердце. В конце концов кошка полностью завладела его разумом. Маркхэм воздвиг вокруг нее настоящий храм: бархатные подушки, лучшие фарфоровые тарелки и столько еды – нежнейшего кролика, печенья и сливок, – сколько в них влезало.

Погода стоит мягкая, дует едва заметный ветерок, и скоро вновь засветит солнце. Пациента впервые за месяц вывезли на улицу подышать воздухом. Половина его лица скрыта под повязкой. Когда он хочет улыбнуться, кожу у губ словно пронзает длинными иглами, и даже вокруг здорового глаза мышцы двигаются не так, как положено. Одна рука висит на перевязи. Из-за бинтов кажется, что она в два раза больше обычного, а предплечье похоже на гантелю. Сестра придерживает больного за плечо и щебечет о том о сем, но он не слушает, и слова, никем не замеченные, разлетаются по ветру.

Она подкатывает коляску к скамье и садится, не убирая руки с плеча Тома. Вместе они смотрят на сад, раскинувшийся до самого леса, который намечает предел его поврежденного зрения. Время от времени мимо проходят пациенты в знакомой серой больничной одежде, некоторые в сопровождении сестер, другие сами по себе. Они бредут медленно, без особой стремительности, как будто давно забыли, что значит двигаться в направлении чего-либо.