Джон Барлоу - Животная пища

Том трясет головой, от чего создается впечатление, будто он не согласен со всем миром. Однако его глаза пусты, в них нет и тени собственного мнения о том, что правильно или неправильно. Поначалу этот взгляд сбивал с толку даже медсестер, давно привыкших к безумствам больных. Вдруг веки Тома начинают трепетать, словно взгляд пытается сосредоточиться на каком-то отдаленном предмете. Он держит голову прямо, насколько это позволяют мышцы шеи. Сестра замечает перемену и тоже поднимает глаза. Прямо перед ними, в нескольких шагах от скамьи, стоит девушка.

Это Элис, хотя в клинике ее называют Зайкой. Такую шутливую кличку придумали медсестры, потому что Элис всегда с любопытством принюхивается к окружающим предметам, будь то чашки, столы, двери, люди, словно бы заново открывает их в своем мире и тихонько восторгается каждому удивительному открытию. Со временем она стала отзываться и на Элис, и на Зайку. Всякий раз, когда к ней обращаются, лицо девчушки расплывается в изумленной улыбке, точно ей внове звук собственного имени.

Сестра раздумывает, можно ли познакомить пациента с Зайкой, ведь он впервые за месяц вышел на улицу. Однако в этом нет необходимости. Элис идет по траве прямо к ним, ее нос подрагивает, во взгляде озадаченность и любопытство. Она подходит к коляске и внимательно осматривает Тома со всех сторон, при этом чуть покачиваясь. Она видит белые бинты на лице и особое внимание уделяет руке на перевязи. Том вновь начинает трясти головой, из его рта вырывается хрип, а следом – тончайший намек на голос. Потом он умолкает и обращает взгляд в никуда. Зайка почти смеется и слегка прикасается к его щеке, так нежно, что Том почти не чувствует. Затем подходит еще ближе и садится рядом с ним на траву.

Гомерсаль – деревушка на западе Йоркшира и севере Англии. Долгие века здесь занимались изготовлением тканей, и хотя в самом Гомерсале величие и не ночевало, оно несколько раз ночевало совсем рядом. Так, в 1724 году знаменитый писатель Даниэль Дефо проезжал через эти места во время путешествия по Англии и Уэльсу. Он ехал из Галифакса, весьма крупного города с развитым шерстяным производством в шести-семи милях отсюда, в Лидс, рынок рынков всего графства. Я прочитал заметки Дефо об этом путешествии, но так и не уяснил, ступала ли его нога на землю Гомерсаля; быть может, великий романист даже не выходил из коляски (или не спешивался), ибо вот каким увлекательным пассажем он отметил небольшой промежуток дороги меж Галифаксом и Лидсом:

«Итак, я ехал мимо деревень (Бирсталл и пр.), где обрабатывают шерсть, на рынок, где ее продают, то есть в Лидс».

Гомерсаль, разумеется, – одна из этих «деревень», равно как и Бирсталл, который в те времена относился к нашему церковному приходу, а значит, тоже был Гомерсалем, просто под другим названием. Слова Дефо весьма точно определяют наше местоположение между двумя важными географическими пунктами. И хотя кто-то скажет, будто еще точнее его определяет выражение «серединка наполовинку» или «ни то ни се», мы, жители Гомерсаля, полагаем себя в самом центре событий. Так нам нравится думать.

Несколько раз за всю историю страны нам почти удалось добиться славы и признания. В 1860-м комитет почетных гомерсальцев внес предложение удлинить железную дорогу так, чтобы от Батли она шла в Бирсталл, Гомерсаль и оттуда на Бредфорд. Лондон и Северо-Западная железнодорожная компания милостиво рассмотрели проект, впечатленные пятнадцатью тысячами фунтов, которые собрали местные жители. Едва ли нужно говорить, что такая дорога открыла бы для нас крупнейшие города страны – Ливерпуль, Манчестер и Лондон. Однако парламент не принял законопроект, и мы остались без рельсов. Батли, городок в трех милях от Гомерсаля, уже получил вокзал и по этой причине быстро рос и богател, надо сказать, несоразмерно своему экономическому значению. Мы же так и стояли на месте, хотя в конце концов все же построили железную дорогу.

Следующий легкий флирт с известностью произошел в 1872-м, когда прямо около нашей деревни, в низине Клекхитона – ближайшего к нам города, – обосновался цирк-шапито. Я тогда был маленьким мальчиком, но хорошо помню, как возводили громадный шатер, как ревели и рычали животные в тяжелых клетках, укрытых брезентом. За следующую неделю мы все сходили на представление хотя бы по одному разу, а многие выпрашивали у родителей деньги на второй и третий билет.

Люди съезжались со всей округи, даже из долины Спен и Морли. Увы, по прибытии их ожидало весьма жалкое зрелище. В цирке было всего несколько редких животных, один лев, да и тот вялый и грязный. Чтобы он зарычал, приходилось бить его дубинкой по голове, которую держали специально для этих целей. Я не стану описывать остальной зверинец, ибо он производил воистину удручающее впечатление. Цирк спасали только клоуны – вот уж кто работал на совесть и вовсю развлекал публику. Однако лев нравился нам невероятно, и ради него-то, несмотря на убожество всего остального, мы мечтали вернуться сюда во второй раз. А ещё из-за того, что о цирках тогда писали все газеты, о чем я не премину вам рассказать.

Во время одного пятничного выступления лев сбежал. Это случилось прямо посреди сеанса, хотя пропажу заметили не сразу, так как в ту минуту зверь был не на арене. Нам не терпелось поскорее увидеть безрадостное животное, и всю детвору прямо-таки распирало от напускной храбрости, пока мы сидели на тонких деревянных лавках в ожидании прирученного и ничуть не страшного царя джунглей. Если мне не изменяет память, кто-то решил погладить зверя, а остальные (и я в том числе) сочинили для мешка с костями специальные дразнилки. Но лев исчез. Труппа прикладывала все усилия, чтобы скрыть это досадное обстоятельство, однако очень скоро мы поняли: что-то здесь неладно. Клоуны напропалую тешили зрителей, а пони снова и снова выполнял одни и те же трюки. Конферансье выглядел более чем озабоченным и так обильно потел, что на алом костюме выступили темные пятна.

Наконец в зале забормотали. Кто-то услышат поднявшуюся суету за кулисами, и буквально за несколько секунд зрителей охватило смятение. Мы все повскакивали со скамеек, и пошло-поехало: большинство ринулось к выходу в естественном порыве убраться подальше от шапито, но, выйдя наружу, в темный вечер, мы тут же бросались обратно под своды цирка. Коли уж лев сбежал и теперь резвился на свободе, то он совершенно точно не вернется. Итак, мы все сгрудились в шатре и оживленно болтали. Те, кто помладше, разревелись, от чего заплакали взрослые женщины и даже несколько мужчин. Нашлись и такие, кто забрался на скамейки с ногами – видно, они решили, будто льву не одолеть такую высоту.