Чезаре Павезе - Прекрасное лето

– Кого я вижу! – сказал Гвидо.

Джиния спросила, не помешают ли они, и Гвидо бросил на нее комический взгляд, который озадачил ее. Возле камина были сложены дрова. Амелия между тем направилась к тахте и села, спокойно сказав, что сегодня холодно.

– У кого какая кровь, – пробормотал Родригес, возясь у камина.

Джиния спрашивала себя, кого бы это они могли ждать, если даже затапливали камин. Еще вчера этих дров не было. С минуту все молчали, и ей было стыдно за нахальство Амелии. Когда огонь занялся, Гвидо, не оборачиваясь, сказал Родригесу:

– Ничего, еще тянет.

Амелия расхохоталась как сумасшедшая, и Родригес тоже осклабился от удовольствия. Потом Гвидо встал и погасил свет. Комната, в которой затанцевали тени, стала совсем другой.

– Вот мы и собрались опять, – сказала Амелия. – Как хорошо.

– Не хватает только каштанов, – сказал Гвидо. – Вино есть.

Амелия сняла шляпу, почувствовав себя счастливой, и сказала, что на углу старуха продает жареные каштаны.

– Пусть сходит Родригес, – сказала Амелия.

Но Джиния от радости, что они больше не дуются друг на друга, сама сбежала вниз по лестнице. Ей пришлось порядком побегать, ежась от холода, потому что старухи на углу не было, и, кружа в поисках каштанов, она думала про себя, что Амелия ничего подобного не сделала бы ни для кого. Она вернулась, запыхавшись. В комнате все танцевало перед глазами. Родригес, как когда-то, сидел на тахте, в ногах у лежащей Амелии, а Гвидо, стоя в красноватой полутьме, говорил и курил.

Они уже наполнили стаканы и болтали о картинах. Гвидо говорил о холме, который хотел написать, о том, что думает трактовать его как женщину, лежащую грудями к солнцу, и придать ему пластичность и теплый колорит, присущие женскому телу.

Родригес сказал:

– Это уже было. Придумай что-нибудь другое. Это уже было.

Тут они заспорили о том, была ли на самом деле уже написана такая картина, а тем временем ели каштаны и бросали скорлупу в камин. Амелия бросала ее па пол. Под конец Гвидо сказал:

– Нет, никто никогда не писал то и другое вместе. А я возьму женщину и положу ее так, как будто это холм на фоне нейтрального неба.

– Значит, ты задумал символическую картину. Тогда ты напишешь женщину и не напишешь холма, – злясь, сказал Родригес.

До Джинии это не сразу дошло, но в какой-то момент Амелия вызвалась позировать Гвидо, и он не возражал.

– При таком холоде? – спросила Джиния.

Ей даже не ответили, и Гвидо с Родригесом стали обсуждать, куда для этого перенести тахту, чтобы совместить свет с теплом от камина.

– Но Амелия больна, – сказала Джиния.

– Ну и что? – вскинулась Амелия. – Мое дело лежать и не двигаться.

– Это будет высоконравственная картина, – сказал Родригес, – самая нравственная картина в мире.

Они позубоскалили, посмеялись, и Амелия, которая из осторожности не пила, под конец все-таки попросила налить ей стакан и объяснила, что надо только потом вымыть его с мылом. Она сказала, что так делает и дома, и рассказала Гвидо, как ее лечит этот доктор, и они пошутили насчет уколов, и Амелия сказала, чтобы он не беспокоился, потому что кожа у нее здоровая. Джиния в отместку спросила, прошло ли у нее воспаление па груди, и тут Амелия разозлилась и бросила в ответ, что груди у нее покрасивее, чем у Джинии. Гвидо сказал:

– Посмотрим.

Все со смехом переглянулись. Амелия распахнула блузку, расстегнула бюстгальтер и показала свои груди, держа их обеими руками. Зажгли свет, и Джиния, мельком посмотрев на Амелию, поймала ее злой и торжествующий взгляд.

– Теперь посмотрим твои, – сказал Родригес.

Но Джиния уныло покачала головой и под взглядом Гвидо опустила глаза. Прошла долгая минута, а Гвидо ничего не говорил.

– Ну, давай, – сказал Родригес, – мы поднимаем тост за твои.

Гвидо все молчал. Джиния резко отвернулась к камину, и за спиной у нее послышалось: «Дура».

И вот на следующий день Джиния пошла на работу, зная, что Гвидо наедине с голой Амелией. В иные минуты у нее разрывалось сердце. Она все время представляла себе лицо Гвидо, разглядывающего Амелию. Она надеялась только, что там и Родригес.

После обеда ее послали отнести счет, и она смогла забежать в студию. Дверь была заперта. Она прислушалась и не услышала ни звука. Тогда она слегка успокоилась.

В семь часов она всех их нашла в кафе. Гвидо щеголял в ее галстуке и разглагольствовал, а Амелия курила и слушала. Джинии небрежно, точно девочке, сказали: «Садись». Заговорили о былых временах, и Амелия стала рассказывать про знакомых художников.

– А ты что нам расскажешь? – сказал Родригес на ухо Джинии.

Джиния, не оборачиваясь, сказала:

– Не надо.

Потом они все вместе прошлись по пассажу, и Джиния спросила у Гвидо, смогут ли они повидаться после ужина.

– Куда же денется Родригес? – сказал Гвидо.

Джиния с отчаянием посмотрела на него, и они договорились встретиться и немножко погулять.

В этот вечер шел снег, и Гвидо предложил зайти в кафе выпить пунша. Они выпили у стойки. Джиния, вся промерзшая, спросила у него, как это Амелия позирует при таком холоде.

– Камин греет, – сказал Гвидо, – и, потом, она привыкла.

– Я бы не выдержала, – сказала Джиния.

– А кто тебя просит?

– О Гвидо, – сказала Джиния, – почему ты так обращаешься со мной? Я ведь заговорила об этом только потому, что Амелия больна.

Они вышли, и Гвидо взял ее под руку. Снег забивался в рот, залеплял глаза, обсыпал с головы до ног.

– Послушай, – сказал Гвидо. – Я знаю, в чем дело. И знаю даже, что вы кое-чем балуетесь. Тут нет ничего такого. Все девушки любят целоваться. Так что брось ты все это.

– Но ведь есть же Родригес… – сказала Джиния.

– Все вы одинаковые. Если хочешь, сама можешь позировать Родригесу, валяй приходи завтра. Я же не спрашиваю у тебя, что ты делаешь целый день.

– Да не хочу я позировать Родригесу.

Они расстались у подъезда, и Джиния, вся в снегу, вернулась домой, завидуя нищим, которые просят милостыню и больше ни о чем не думают.

На следующий день в десять часов она заявилась в студию и, когда Гвидо открыл ей, сказала, что отпросилась с работы.

– Это всего только Джиния, – обернувшись назад, сказал Гвидо.

За окном белели заснеженные крыши. На тахте, поставленной перед топившимся камином, сидела голая Амелия и, ежась, умоляла закрыть дверь.

– Значит, тебе захотелось посмотреть на нас, – сказал Гвидо, возвращаясь к мольберту. – Кого же из нас ты ревнуешь?

Джиния, надувшись, присела на корточки у камина. Она даже не взглянула на Амелию и не подошла к Гвидо. Гвидо сам подошел к камину подбросить дров, хотя огонь и без того пылал так, что в самом деле нельзя было озябнуть и голым.