Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

– А что за покойники, - спросил я, разглядывая книги в застекленном книжном угловом трельяже, - ели в твоем сне копченую рыбу? Знакомые или незнакомые? На кладбище? В жилых ли местах?

– Дальние родственники, - отвечала она озабоченно и печально, - Исида Нагойя и Мицуко-сан. Ни на каком не на кладбище, а в чьем-то доме. Не помню, в чьем, я слишком быстро проснулась.

Она была так удручена, что я не знал, ляжем ли мы в постель. Но мы легли.

Мальчик предлагал мне отведать копченой рыбы. Теперь я был старше Настасьи из тех дней и вполне сошел бы за выходца с того света, лакомящегося скумбрией, отдаленно напоминающей рыбью мумию, озабоченного уже не касающейся его легкомысленной жизнью, отчужденного дальнего родственника Настасьи, любви, молодости, самого себя.

Из-за Исиды и Мицуко я раздумал покупать копчености.

Набережная канала была пустынна.

Пройдя метра три, я чуть не наступил на нарядную цветную коробочку с прозрачной крышкой, в которой - я разглядывал ее некоторое время - покоилась бело-золотая орхидея, бесхозная, потерянная, оброненная, брошенная капризной богатой девушкой, ничья. Брошенная мне под ноги перчатка судьбы; я ее поднял наконец. Еще один знак, иерат, иероглиф.

Я ведь тоже «хотел видеть эти цветы», как баритон из радиоприемника. И вот теперь мне обещал воздух, материализовавшийся в цветок: увижу. Увижу - и скоро. Ибо уже существовал день, ожидавший меня где-то там, впереди по календарю, где я должен был войти в Зимний сад. Обитавшее в Новой Голландии (проследовавшей мимо меня со скоростью моих шагов - только канал нас и разделял, но теперь у меня не было лодки) Неслышное Эхо подтвердило: да; да; жди.

И моя неговорящая дочь, увидев впервые в жизни орхидею, подняла на меня засиявшие голубыми искорками глаза ингерманландской феи и восторженно спросила:

– Да?!

– Да! - отвечал я.

– Зачем ты купил этот цветок? - спросила жена. - Могу себе представить, сколько он стоит.

Окно дома детства выходило на Валдайское озеро.

На озере - остров, на острове - монастырь.

Я глядел на монастырь зимой, когда по сковавшему озеру льду можно было дойти до монастырских стен, пешком ли, на лыжах ли (на лыжах быстрее), - а то и на дровнях добраться. В дровни впряжена лошадка, по превратившейся в твердь воде, натурально посуху, проторена дорога, снег сияет на солнце, воздух свеж, в колеи вморожены золотистые следы навоза и легкой ржавчины колесных ободьев; ближе к острову минуешь проруби, в которых ловят рыбку (лунки успевает за ночь затянуть льдом), где, верно, сидят в сумерки, в час между собакой и волком, сказочные волк и лиса, она охмуряет его, лживая тварь, а он, серый седой дурак, опускает хвост в ледяную воду, примерзает, в ужасе мечется, слышен лай приближающихся собак, ох и жалко мне было волка в детстве! Я вечно жалел не тех, кого надо: Бабу Ягу, например, еще одного волка, из «Красной Шапочки», со вспоротым брюхом.

Глядел я на монастырь летом, когда можно было, коли позволят, отцепить от мостков серую лодочку, двинуть на остров. Более отчаянные достигали острова вплавь, даже и не в самом узком месте, за левой частью пляжа, неподалеку от запретной метеостанции, - а прямо с Февральской, например, от спуска с площади (всего-то и плыть-то три километра), где в бывшем соборе размещался Дом культуры, напротив него в трехэтажном белом каменном доме - магазин, торговавший посудою, хозтоварами, галантереей, тканями, куда ходили мы глазеть на перочинные ножи, мечтая о них, выбирая, на который денег подкопить, - а возле магазина в двухэтажном каменном белом расположился было краеведческий музей, да прикрыли. В музее имелась уникальная коллекция валдайских колокольчиков, звон их и сейчас звучит у меня в ушах, их разные, ни на что не похожие, теплые, дивного певческого тембра голоса.

Летние грозовые тучи подолгу кружили над ледниковой озерной чашею, что-то притягивало их, еще белее казался монастырь на фоне черно-сине-лиловых небес сквозь залитое всклянь оконное стекло; вспышки молний делали эту белизну визионерской, нездешней.

Зимними ночами с острова приходили к прибрежному жилью волки, выли; в ответ выли и лаяли собаки, оттого ночь становилась темнее, снег провальней, холодней воздух, теплее обе печи: большая, с полатями, и малая, с лежанкой.

«На остров», «с острова» говорилось по привычке. На самом деле то был не остров, а целая система островов; мы ее знали и не знали. Скажем, на Муравьиный остров, похоже, ничья нога не ступала, муравьи кишели кишмя, даже на ветвях прибрежных кустов, даже на прибрежной гальке; с лодки виднелись уходящие в глубину острова муравейники, несметное число муравейников, тьма-тьмущая; в сумерки и в закатные часы в наших детских компаниях рассказывались про Муравьиный всякие байки - о батьке-медведе, островном властелине, о кладах, о заеденных муравьями кладоискателях; фэнтези, страшилки, человеческие и собачьи скелеты, гробница колдуна или светящийся дольмен в центре Муравьиного, - я теперь всего и не вспомню, всех мифов и легенд.

Я то помнил, то забывал, где вход в протоку, ведущую к внутреннему (на Среднем острове расположенному) маленькому Глухому озеру; протока, как все подходы к берегам Среднего, сплошь заросла камышом и осокою, не всякий мог ее найти. Зато приметив, прошелестев сквозь камышовые заросли, оказывались вы в дивном озерце с золотистой йодистой водою; у берегов вода была совершенно прозрачна, дно просматривалось прекрасно, на дне лежали корни кувшинок, нимфей, кубышек, лилий, они напоминали крокодилов, драконов, ящеров.

Хорошо было, если не сидеть на веслах, лежать лицом вниз на корме, разглядывая экзотические корневища, все донное и придонное царство, видя проплывающих неспешно под нами непуганых рыб, величественные, пребывающие в ином времени иной среды рыбьи лица.

Одну зиму в нашей школе на горе училась со мной в одном классе городская четвероклассница, по слабости здоровья вывезенная после плеврита и пневмонии для оздоровления к родственникам в Валдай.

Мы учились писать сочинение; тему я теперь не помню, что-то вроде «Родное село» или «Родной край»; а может, «Моя малая родина». Тихая городская девочка, хоть и отличавшаяся от деревенских, но не особенно; скажем, даже и внешне: в холода всех одинаково обматывали платками плюс валенки, рукавицы, шаровары, - написала текст на особицу и вызвана была в числе немногих отличившихся читать его вслух. Ее подняли на смех, дергали за косички на переменке (на самом деле так ухаживали и заигрывали в наших местах в те баснословные времена), называли вруньей, ох ты и насвистела, все вранье, так не бывает! Она плакала, я ее утешал.

– Почему никто не верит? - всхлипывала она, хлюпая носом. - Там всё правда, всё до словечка, всё так и было!