Андрей Скабичевский - Плещущийся

– Ну, так эта… тяжко жить на свете пионэру Пете, – заискивающе заглядывая в глаза, начал молодой коллега свою привычную песню.

Логунов сам вчера выпил изрядное количество дешевой водки и испытывал похожие муки, а потому был не против похмелиться, но положение обязывало.

– Да ты достал уже, как выходной так ты с утра у меня тут пасёшься. Я тебе чё, алкомаркет? Ты совсем уже алкашом стал конченным или чё? Я тебе сколько раз говорил, подвязывай бухать?

– Костян, ну чё ты начинаешь, – Серега старательно изображал вину и покорность, прекрасно понимая, что никакого конфликта тут нет. Речь Логунов двигает по установившейся привычке и сейчас его тирада пойдет на спад.

Действительно, спустя минуты три отчёта Сереги за все его прегрешения, Костян успокоился, перевел дух и уже мирным тоном, почесывая волосатый живот, продолжил:

– Твое счастье, что у меня у самого башка трещит. Принес с собой?

Вопрос был задан без особой надежды. У Сереги денег практически не бывало, он и так постоянно занимал у Костяна. Но нужно признать: пока что Щавелю удавалось отдавать долги с получки хотя бы своему коллеге.

Получив заведомо очевидный ответ, Логунов дежурным тоном пожурил младшего товарища еще и за любовь к халяве, но всё же пригласил на кухню. В маленькой комнатке по одну сторону тесно прижались друг к другу мойка, стиральная машинка, напольный сервант и газовая печка на четыре конфорки. С другой стороны стоял кухонный стол с желтой клеенчатой скатертью. За него и уселись коллеги. Тесть Костяна гнал самогон, и у того всегда было в достатке прозрачной жидкости с характерным запахом в трехлитровых банках.

Глотая слюну, Серега наблюдал, как его товарищ достал из серванта два стакана, а из холодильника неполную литровую пластиковую бутылку с самогоном, кастрюлю с компотом, слегка пожухлый желтый болгарский перец, открытую банку консервированных бычков в томате. Также достал черный хлеб из хлебницы. Ёрзая на стуле, Гоменюк терпел, пока Костян разливал пахучую жидкость по стаканам. Логунов только открыл рот, чтобы сказать какой-нибудь приличествующий ситуации тост, но Серега уже схватил свой стакан, стукнул им по Костиному, выпалил: «Быть добру!» – и вылил содержимое себе в рот.

Мир сразу же перестал быть прежним, будто Щавель стал Нео, которого подключили к Матрице. Серега любил это состояние. Состояние, когда погружаешься в сказочную перину, в которой тепло, в которой собеседники интересны, в которой все дамы – прекрасны, в которой Серега остроумен и находчив, в которой царит только тепло, добро и любовь. Серега по жизни был неконфликтным человеком, а в состоянии опьянения ему хотелось любить весь мир, хотелось гладить и чесать всех собак на своем пути, кормить их какими-то сосисками, хотелось говорить комплименты дамам и дарить им цветы. Хотелось помогать бабушкам переходить дорогу, хотелось обнимать хмурых людей и говорить им, что жизнь прекрасна и не стоит быть таким хмурым в такой прекрасный день! Хотелось совершать добрые благородные поступки, за что люди будут благодарить Серегу, уважать и восхищаться им. Естественно, это все хотелось делать, не вставая из-за стола, где стоит вожделенная бутылка с жидкостью. С той самой жидкостью, которая делает этот мир уютней, терпимее, теплее и чище.

– Костян, а что такое оле-гу-нар-соль-скья-ер?

Логунов напустил на себя задумчивый вид, почесал макушку и с серьезным видом бухнул:

– Кажись, это форсунка в немецких двигателях. Кум мой недавно на своем «Опеле Вектра» такую менял.

Костян еще чуть подумал, добавил «вроде бы», потом кивнул на пластиковую бутыль.

– Накатим?

Конечно же, Щавель был полностью солидарен с коллегой в этом вопросе. Они накатили, запили это дело компотом, а потом накатили еще раз. После третьей Костян закурил, а у Сереги в башке наконец-то окончательно угомонился монах-буддист. Исчезла звонница с огромным колоколом, будто её не существовало вовсе, а вместо неё на всю ширь Серегиного сознания раскинулось море-океан из исключительно позитивных волн добра, любви и теплоты. Щавель в этом море был своим. Пьяное сознание делало его то рыбой, то моллюском, то лихо закрученной ракушкой, то просто обычным купальщиком, плещущимся в волнах. После третьего «наката» Щавель ощущал себя ловцом жемчуга. Не в том плане, что он выдавал вербальные перлы собственных лингвистических пассажей, в этом он был не особо силен. Скорее, каждый накат был как прыжок ныряльщика со скалы в глубину – длинный и затяжной, и неизвестно каким и с чем он вынырнет. Может, приблизится к заветной жемчужине очень близко, и тогда ему потребуется еще один затяжной прыжок. А может, он опустится очень глубоко, где давление морского дна его расплющит. Либо слишком быстро вынырнет, и кессонная болезнь лишит его сознания. Это было немного страшно и захватывающе одновременно.

Костян что-то рассказывал про приключения юности. Серега слушал вполуха, предпочитая барахтаться в волнах любви, добра и теплоты, но исправно поддакивал, кивал головой, а в местах, когда Костян начинал смеяться, вторил ему искренним смехом. Он не особо понимал смысл шутки, но прекрасно чувствовал настроение хозяина квартиры. Это было одним из достоинств Сереги – некая застольная компанейность, за которую его терпели, а иногда и ценили собутыльники. Щавель еще до пьянки безошибочно определял, кто из людей как будет действовать в пьяном состоянии. Пьяных он делил на несколько категорий: агрессивных, дерзких, откровенных и задумчивых. У каждого типа был свой представитель.

Агрессивных представлял Аркаша Гозарулев. Невысокий одутловатый мужичёнка лет тридцати, Аркаша считал себя специалистом во всех областях. Он работал сварщиком и считал себя особой неприкасаемой вплоть до того, что он только варит, а электроды носить или тем более металлические заготовки – это ниже его достоинства. За это его недолюбливали даже в собственной бригаде. Так же Аркаша с пятого по шестой класс занимался боксом и с тех пор считал себя серьёзным боксером. А еще выучил с десяток шуток из выпусков «Аншлага» и несколько рифмованных куплетов из творчества группы «Сектор Газа» и повторял их при каждом удобном и неудобном случае. Все это делало Аркашу в собственных глазах выдающимся и замечательным человеком. По трезвости делало. По пьяни Аркашино эго вырастало до небывалых высот: каждый человек, случайно задевший Аркашу локтем в питейном заведении; каждый нечаянно толкнувший его пьяного в общественном транспорте; каждый посмотревший косо на улице; каждый не засмеявшийся над его шуткой; каждый перебивший Аркашин тост становился для Аркаши объектом, с которым нужно разобраться. Как минимум объяснить, как он был неправ по отношению к Аркаше. Если же таких людей не находилось (а многие зная, каким говном становится Аркаша по пьяни, просто предпочитали от него дистанцироваться), тогда Аркаша начинал искать их сам. Были случаи, когда он уже в хорошо заряженном состоянии залезал в поздний трамвай или автобус, желательно полупустой, осматривал исподлобья всех присутствующих и задумчиво, но громко задавал сам себе риторический вопрос: «Кого б въебать?». Как правило, тут же находился задетый Аркашиной провокацией желающий, и мордобой был неминуем. Надо признать, Аркаше довольно часто очень хорошо прилетало по щам, но каким-то чудом ему удавалось избежать сильных побоев. Ни разу он не получал в драке ни переломов, ни повреждений внутренних органов. Однажды зуб выбили, да и тот боковой коренной, так что заметен был, только когда Гозарулев улыбался. А еще ни разу Аркашу не били толпой. В общем, жизнь его ничему не учила, и конфликты были делом периодическим. Таких людей Серега Гоменюк старался избегать. Его не очень напрягали рассказы всяких «аркаш» о собственной сногсшибательности, но ему не нравилось, что его внутренняя атмосфера любви и добра вкупе с внешностью могут пострадать из-за чьего-то непомерного эго.