Игорь Редин - Синий роман

– А почему молния свейкает? – не унимался будущий Ломоносов.

– Потому что Господь пытается включить свет, но у Него ничего не получается. Злой электрик сделал так, что при любой попытке щёлкнуть выключателем происходит короткое замыкание. Потому и гремит, – и, чтобы предупредить очередной вопрос, я добавил: – ночью нужно спать, а днём и без того светло. Так что нечего зря расходовать мировые запасы электроэнергии, – полагая, что удовлетворил неуемную жажду познания Дениса, я расслабился.

Наивный.

– А кто главнее: Бог или электъик? – он, сам того не подозревая, задал вопрос, который терзает всё прогрессивное человечество с момента осознания, что оно таковым и является. Но однозначного ответа не существует.

– Пойди, спроси у мамы.

Через несколько секунд мой юный оппонент, взяв самоотвод, попросил замену. Я не возражал. В наш теософский диспут вмешалась Марина:

– Редин, у тебя с головушкой всё в порядке?

– А что такое? – я был невозмутим.

– Да так. В принципе, ничего. Только почему-то мой ребёнок приходит ко мне с идиотским вопросом: мама, кто главнее: Бог или электрик?

– Ну, и что ты ему ответила? – я выключил газ под сковородой и переложил жареные в томатном обществе куриные зародыши на тарелку, – меня самого очень занимает данный вопрос.

Правда, интерес этот не помешал мне приступить к поглощению трёхглазой яичницы. Одной религией сыт не будешь. Голод – не тётка.

– Я сказала ему, что его дядя придурок.

Вопрос спорный, но перечить я не стал. В конце концов, со стороны виднее.

Придурок сидел в комнате. Его, японским квадратным глазом, смотрел телевизор. То ещё зрелище. Всего один канал. Да и передача тоже одна. Ничего интересного.

Я взял пульт и, чтобы заставить телевизионный приёмник обратить внимание на бревно в своём глазу, воскресив его вселенскую печаль по нашим шоу-программам, стал гулять по каналам.

Каналы. Гондолы. Гондольеры – весло и руль в одном флаконе. Венеция. Город, утопающий в цветах и в канализации, как в любви. У меня на все цветы, кроме жёлтых в чёрную крапинку зловонных звёзд кактуса, аллергия. Поэтому – "жми кнопку, Макс" – я покидаю по колено мокрый город и не знаю уж каким образом, но оказываюсь на канале 99. Превратности судьбы – это разноцветные кнопки телевизионного пульта.

Странно, но раньше на девяносто девятом канале ничего, кроме солёной технологической ряби, не было. Теперь же там сушилось мокрое бельё: джинсы, лифчики, мужские трусы и женские трусики, сорок сорочек изгаженных сороками и постельное бельё пастельного цвета. Всё это развивалось на ветру под косыми струями дождя. Так что бельё не сушилось, а мокло. Данная Даная на берегу Дуная мне не по зубам. Метафизика какая-то. Я встаю и иду на балкон. Курить.

Небо, наконец-то, разродилось дождём. Как там у Райнова? Нет ничего лучше плохой погоды. Дядю Богомила можно любить уже хотя бы за то, что он любит дождь. И не какой-то мистически-телевизионный, а самый обыкновенный серый дождь.

Определённо, определение, определяющее пределы запредельного, непременно устарело. Босая баба Яга – причёска от Зверева, прикид от Юдашкина, макияж чёрт знает от кого, но крутой – вошла, аккуратно поставила подле несуществующего, но горящего камина канистру с бензином и в рискованной близости от оной закурила. Я поздоровался.

– Здравствуй-здравствуй, болт ушастый, – улыбнулась она, отчего я понял: шутит.

– Чем обязан?

– Прикинь, у меня TVset нагнулся и не разгибается, – оказывается, арго распространился уже и на лексикон персонажей из русских народных сказок.

– Мастера вызови, – что-то подсказывало мне: если я стану её звать на "Вы", она меня непременно съест.

– Не идёт паразит. Боится.

– Чего?

– Что я его изнасилую, – она многозначительно сверкнула глазами.

Многозначительность была однозначной.

– Радоваться надо, – на вид ей было не больше тридцати. И то, при условии, что выглядит эта тридцатилетняя не старше двадцати пяти, – а он…

– Вот. И я о том же.

Я не знаю, кто явился инициатором, но процесс совокупления с представительницей сказочной интеллигенции я опущу. На дно. Словно якорь. Он по пояс погрузился в илистое дно и зацепился там за корягу. Осталось только рубить концы… дело сделано. Концы в воду.

Я закурил. Она включила телевизор. Регалии всех религий не омрачат моего чела. Я буддатеист и мне глубоко по барабану, что мой телевизор на девяносто девятом канале показывает демоническую ерунду вечно мокрых тряпок. Мне наплевать даже на то, что он вообще ничего кроме них не показывает. При других обстоятельствах я, точно истый православный христианин, вызвал бы телемастера. Но секс с босоногой последовательницей, почитательницей и послушивальницей Л. Агутина, раздвинул грани моего познания запредельного. Я даже не удивился тому, что

внезапно повалил снег. Ещё минуту назад шёл дождь, а теперь…

Если времена года сравнивать с фазами жизни, то, несомненно, зима – это смерть. И мне непонятна поэзия зимнего сада, в которой под снегом наслаждаются жизнью девяносто девять белых хризантем.

Присядь. В ногах нагроможденье звуков,

Наличие столбов и хризантем,

Антенн,

приемщиц слухов.

Расслабуха потребна всем.

Вас потревожили не зря. Трамвая ради,

Скажите, сколько нужно хризантем,

Чтобы узнать об этой бляди,

Как можно меньше или не знать совсем?

Узнать – не больше, чем уйти.

Уйти – не больше, чем расстаться.

Но если довести, так может статься,

Что стану я кусаться

Или уйду совсем

В отвесное цветенье хризантем.

Мой хризантем поник, но я совсем не злой.

Не нужно для него искать стакан с водой.

Отсутствие воды приводит к размышленьям

О бренности трудов и праздности побед.

Сосед,

Привыкший мирно, по теченью,

Стоит и не поймет, в чем корень его бед.

Обед.

Кусок ржаного хлеба,

Стакан тягучего и сладкого вина.

И все бы в этом мире… Но какого хрена

Отсутствует вода.

Вот так всегда.

Отсутствие волос, наличие проблем

Восполнится цветеньем хризантем.

Последний штрих от хризантем –

Там нет проблем.

И действительно, какие могут быть проблемы? Водно-хризантемное пространство исключительно белого цвета, пустив под палящим солнцем корни в землю, просто стало снегом. Завтра или через неделю он превратится в воду и, оставив цветы умирать, устремится к моему морю. Любовь снега недолговечна. Как утро в Сан-Франциско.

Оно звучит мягкой навязчивой мелодией в моей голове. Хотя, на самом деле, это надрывается мой старенький кассетник: "San-Francisco morning…"

Даже если бы Joe Sample написал только эту песню, ему можно было бы…

– Выключи, – прервала мою хвалебную песнь сказочная женщина, – мешаешь.