Игорь Редин - Синий роман

Холодный (пар на окнах и изморозь изо рта), но гостеприимный трамвай – рельсы, словно лыжи – я покинул в ночь под Рождество в заснеженной степи, недалеко от станции "Диканька". Он, прощаясь со мной, то ли грустно, то ли лениво звякнул в свой рождественский трамвайный колокольчик и укатил по несуществующей лыжне за чудесами. А я, сжимая подмышкой мистическую повесть Гоголя "Вий" ("поднимите мне веки, раздвиньте мне ягодицы"), пешком по снежной целине направился домой. Извилист, но совсем не труден путь в нирвану.

За несколько часов до этого по квартирам бегали предприимчивые дети и за сладости продавали своё бессмертное рождественское искусство.

А встрял ли я

Без мыла? Похоже, это так.

Австралия

На глобусе похожа на пятак.

Колядки утратили своё первостепенное значение и теперь больше похожи на попрошайничество, нежели на ту сказку Гоголя, близ которой я расстался с трамваеобразным врачевателем души трепещущей своей.

Некоторые просители читают стихи и пытаются петь песни. Получается у них отвратительно, но они работают, в отличие от большинства (те просто ограничиваются заявлением: "Сеем, сеем, посеваем…", при этом норовят намусорить просом у вас в прихожей и, довольные проделанной работой, ждут рождественских подарков). В лучшем случае, набирается у них небольшой пакет конфет, два-три яблока и денег не больше доллара.

Денис, старший сын моей сестры, пошёл, словно Ленин, иным путём. Он просто спел дуэтом со своим пьяным дедом песню о Щорсе (два раза), за что и получил двадцать гривен.

Я слушал рождественскую песню о лысом командире и думал: почему зимой меня посещают мысли исключительно о лете.

«Не убий». С недавних пор я следую этой истине неукоснительно, и не убиваю не только людей, но и разных тварей. Разными тварями были все, кто умел ходить, прыгать, летать и ползать.

Улика. Улитка не может её не оставлять.

Она ползла по раскалённому асфальту, и оставляемая ею, влажная серебристая полоска становилась сухой. Мгновенно.

Какого её занесло на мягкое покрывало трассы никто не знал. И вот теперь приходилось ей лавировать между колёсами больших грузовых и маленьких легковых автомобилей. Слалом. Спорт, как жизнь. Ради жизни. Стоит лишь на мгновение зазеваться, и ты становишься частью асфальта или шин. Или того и другого. И ничего, кроме сухой серебристой полоски, от тебя не останется. Да и та проживёт недолго. До первого дождя.

Я давил на акселератор газа. Я торопился. Меня ждал беспечный ветер Парижа. В лице Кати. Катя на Париж не похожа, но Париж, как две капли воды, похож на неё. У него тоже длинные, тяжёлые чёрные волосы и глаза – цветы цвета болота в обрамлении пышных ресниц. Я предвкушал музыку встречи с любимым человеком. Я торопился. Я давил на акселератор газа.

Из приёмника звучал хит этого лета – "Hotel California" на калмыцком языке. Немилосердно палило солнце. Не успел я от него прикурить, как внезапно попал в тень. Как будто кто-то взял и озорства ради выключил светило. Мне не светило ничего хорошего. На меня со скоростью 80 миль в час надвигался огромный – в половину неба – рекламный щит. Какая-то туристическая фирма настойчиво предлагала мне посетить пятую сторону света.

Улитка. Я заметил её в самый последний момент. Она чудом вывернулась из-под заднего колеса впереди идущего "мерса" для того, чтобы попасть под моё правое. Тормозить было бесполезно. Вывернув руль влево, я, спасая жизнь перепуганной твари, понёсся навстречу приключениям в виде потока машин, идущих по встречной полосе.

Итог налицо: я в гипсе, а Кортасар в шоколаде, потому что он описал в своём "Южном шоссе" великолепную автомобильную пробку, созданную мною, благодаря улитке, которая закончила свою жизнь на блюде в одном из придорожных ресторанов Франции.

Отец Марины – дед Дениса – попросил купить ему кефира или сметаны, а если не будет ни того, ни другого, бутылку пива. Марина рассмеялась. Папа заплакал. Так и живём. Смех сквозь слёзы.

Ночь прилипла к оконному стеклу так сильно, что её нос – греческий профиль – сплюснулся и стал похож на пятачок поросёнка. Пришёл Алик, сказал: «Христос воскрес» и сразу ушёл за красным портвейном – дёшево и сердито. Босая Луна строила мне рожи похожие на задницу – одна забавнее другой – и освещала его недалёкий путь.

Вернулся Алик довольно быстро, и пока он возился с пробкой, я решил провести с ним ликбез на тему теософии:

– "Христос воскрес" надо говорить на Пасху.

– Ты чё, за лоха меня держишь?

– А кто тебя знает? – я поставил стаканы в радиус действия бутылки, – Хватило же у тебя извращённого чувства юмора сказать "Христос воскрес" в Рождество.

– Да, богохульством попахивает, – это было отнюдь не признанием вины. Простая констатация факта.

– Я бы сказал: разит, – данное высказывание он пропустил мимо ушей – верное решение – и наполнил стаканы.

– Сегодня нам сам бог велел пить красное вино, – сказано это было, как тост. Я только заметил:

– Что мы и делаем, – и мы выпили.

В принципе, всякий праздник, за незначительным элиминированием наличия повода, мало чем отличается от заурядной пьянки, и Рождество, к моему искреннему сожалению, не исключение. А посему нет нужды насиловать себя живописанием, обычной, хоть и не рядовой (праздник всё же) попойки.

На следующее утро – кофе и сигареты – я, сидя на кухне в одном носке и майке, читал сказки Андерсена и слушал песни Гребенщикова. В голове моей была сплошная каша из Русалочки и сторожа Сергеева; пятнадцать голых баб, выйдя из горящей избы, подмигивали старику Дубровскому и тщетно пытались совратить Кая, а Герда остановить на скаку электрического пса.

Медленно, очень медленно открылась дверь на балкон. Тут нужна драматическая музыка. Сквозняк обидел мои голые коленки. Я поёжился, встал и вышел на свежий воздух.

Снег растаял. По улице шла дама. На её лице шёл дождь. Женщина сгибалась под тяжестью огромной авоськи. Авоська была набита помятой памятью. Память была желтого цвета. Тут опять нужна драматическая музыка.

Однако воздух слишком свеж. Одно слово – не май месяц, пора бы и одеться. Своих джинсов я не нашёл. Обычно на ночь я оставляю их под диваном или на кресле кремового цвета. Синее кресло для этих целей не годится. У меня нет синего кресла. Не смотря на то, что джинсы имеют ноги, сами ходить они не умеют. Я уверен в этом. Значит, их кто-то куда-то убрал.

Нашёл я их в ванной комнате. Они печалились в мыльной воде большого таза – синие, как смерть утопленника и одинокие, словно радость онаниста. Нехорошее предчувствие овладело моими руками. Руки беспокойно забегали по карманам заморских штанов. И хотя я знал, что сложенный вчетверо предмет моих поисков находится в левом заднем кармане… об этом знал я, но не мои руки. После суетливого осмотра всех пяти карманов (пистон. Мои пальцы побывали даже там) я извлёк из вышеозначенного кармана газетную жижицу. Стихи умерли. Я не мог вспомнить ни строчки. А говорят, что рукописи не горят. Они не горят, они размокают, превращаясь в кашу. С горя я решил нажраться. Благо, хоть это у меня ещё получается. Но в моём доме водка водится только непосредственно перед употреблением. Придётся идти. Напялив на себя свадебные брюки, свитер, плащ и кроссовки – хорош костюмчик, ничего не скажешь – я открыл входную дверь.