Генри Миллер - Книга о друзьях (Book of Friends)

Так мы сидели и болтали. Я выпил несколько кружек пива, мы вспомнили старую добрую восемьдесят пятую, наконец я сказал:

– Мне нужна работа, Джимми. Чертовски нужна. Поможешь?

Я знат, что он работает секретарем у начальника отдела по управлению парковыми зонами – теплое местечко. К моему удивлению, Джимми сказал, что мог бы пристроить меня к себе в офис.

– Попробую оформить тебя в наш департамент, для начала как чернорабочего, – сказал он. – Не возражаешь?

– Черт, конечно, нет, – отозвался я. – Я уже копал канавы, собирал мусор. Это не важно. Лишь бы была зарплата.

Расставшись с Джимми, я полетел домой как на крыльях. Мы договорились, что я приду к нему в офис в девять на следующее утро и он представит меня своему начальнику – крупной шишке в политическом мире.

Джун и Джин отнеслись к новостям без энтузиазма, разве что поинтересовались размером будущей зарплаты. На следующий день я отправился к Джимми, познакомился с боссом и был тут же принят. Первую неделю мне пришлось копать могилы (поскольку отдел занимался и благоустройством кладбищ), но потом я должен был стать помощником Джимми. Для меня это звучало как песня.

Следующим утром я рано был на ногах, полный решимости всерьез взяться за дело. Другие рабочие отнеслись ко мне дружелюбно, охотно помогали, и я быстро приноровился. Двое из них оказались выходцами из Четырнадцатого округа, что сделало мое положение еще более приятным.

Вечером по пути домой я купил цветы.

– Попробуем кое-что изменить, – бормотал я себе под нос, подходя к дому с букетом в руках.

Я позвонил, ответа не последовало, внутри было темно. Чтобы попасть к себе, мне пришлось позвонить хозяйке дома.

В полной темноте я вошел в комнату, зажег свечки (электричество у нас уже давно отключили) и пару раз прошелся по комнате, прежде чем увидел на столе записку, которая гласила: «Милый, мы уехали в Париж сегодня утром. С любовью, Джун».

В одном из романов я уже описывал, какие чувства меня захлестнули в этот момент, каким одиноким я себя ощутил. Неудивительно, подумал я, что известие о моей новой работе оставило их равнодушными. Они испытали только облегчение оттого, что кто-то присмотрит за мной и снимете них часть вины.

На следующий день я рассказал Джимми, что случилось, да он и так мог догадаться по моей кислой физиономии.

– Так ты ее любишь? Я кивнул.

– Может быть, мне повезло, – сказал он, – что я пока никого не встретил, кто бы мог сыграть со мной такую шутку.

И правда, у Джимми не оставалось времени на женщин. Он был полностью поглощен политикой и через год-другой собирался переехать в Вашингтон.

Иногда он приглашал меня пообедать в особый зал, где встречались местные политики, играли в карты и выпивали. Он все яснее отдавал себе отчет в том, в какое жульническое место попал, и даже был готов признать, что честных политиков не существует.

Когда я спрашивал его, почему он не ведет себя так же, как они, Джимми отвечал очень просто:

– Потому что я другой. У меня есть идеалы. Линкольн не был обманщиком, Томас Джефферсон – тоже. Я не хочу запятнать имя моих родителей… Помнишь, Генри, старую добрую восемьдесят пятую? Помнишь мисс Корде? Может быть, это она помогает мне удержаться на плаву.

К его чести, могу сказать, что Джимми ни разу не изменил своим идеалам. Возможно, поэтому он и не пошел так далеко, как мог. Зато его все уважали, а местные газеты величали «нашей последней надеждой». Он все еще читал лекции бойскаутам, а говорил так, будто уже стал президентом.

Прошло всего три или четыре дня с тех пор, как мои дамы уехали, как вдруг я получил радиограмму с корабля, где говорилось: «Пожалуйста, перешли пятьдесят долларов к нашему приезду. В отчаянии. Джун».

Мне снова пришлось отправиться к Джимми. Я чувствовал себя так, словно об меня вытерли ноги, мне было стыдно. Он одолжил деньги не без маленькой проповеди и лекции о том, какие же дураки порой мужчины.

Я и сам не мог понять, зачем двум подругам понадобилась такая сумма. Как можно было так быстро залезть в долги? Хотя я знал, что, когда они доберутся до Парижа, все будет нормально. Джун умела внушать людям доверие.

Тем временем я выплачивал Джимми долг, снова переехал в общежитие, где подешевле, и почти каждый день, сидя за маленьким, почти детским столом, писал длинные письма Джун.

Каждый субботний вечер я проводил на танцах на Бродвее. В один заход я просаживал весь свой недельный заработок, однако мне это нравилось. Кроме того, мне было просто необходимо расслабиться и хорошенько потрахаться. Большей частью мои дансинг-партнерши были симпатичные, а в трусиках у них бушевал пожар. Им нравилось совокупляться вслепую, прямо на танцполе, и заботились они только о том, чтобы сперма не запачкала платья. Кажется, я уже где-то описывал, как таскал их по другим танцевальным площадкам в выходные, а потом, проводив домой, вставлял им, стоя в коридоре. Одна девчонка частенько приглашала меня к себе и, усадив на стул в темной кухне, взбиралась ко мне на колени. Иногда в самом интересном месте мимо нас проходила ее мать, но она и не подозревала, чем мы тут занимаемся, поскольку была совершенно глуха и почти слепа. А этой маленькой сучке больше всего нравилось, как раз когда мать шествовала поблизости. Кончала она легко, и мне казалось, что легче всего – именно в такие моменты.

Джун писала мне ответные письма. В Париже подругам жилось нелегко, но, к счастью, она связалась с известным скульптором Осипом Задкиным. С тем же успехом она могла сказать, что спит с Пикассо: Задкин был всемирно известен. Несколько лет спустя, когда я сам отправился в Париж, он спросил меня, что сталось с картинами и скульптурами, которые он отдал Джун на продажу в Америку. Должно быть, моя предприимчивая возлюбленная сбыла их, не сказав мне ни слова. Из короткого разговора с ним и из нескольких оговорок Джун я понял, что они неплохо порезвились вместе, то и дело наезжая в Булонский лес, где, как и в Гайд-парке в Лондоне, все трахались прямо на траве.

Работая помощником Джимми, я начал понимать, чем он занимается. Помимо всего прочего он должен был писать политические речи для своего босса. Он то и дело просил помочь в составлении предложения, считая меня вполне сложившимся писателем. Я боялся, что однажды он попросит писать эти речи целиком вместо него.

Лучше всего мы проводили время за ленчем в баре, где он делился со мной всем, что накипело на сердце. Джимми прямо-таки ненавидел жизнь политика, которую ему приходилось вести наряду со своими собратьями по профессии. Но о женщинах мы с ним не говорили – только карты, азартные игры, бильярд и жрачка. А политики… что тут скажешь?

Как-то так получилось, что по-настоящему ценить приятеля я начал только тогда. Я обнаружил, что Джимми может быть хорошим, преданным другом. Он обладал всеми качествами, необходимыми политику, и именно это, как я уже говорил, сыграло с ним злую шутку. Он так и не поехал в Вашингтон – дорос лишь до местного депутата. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как покинул отдел по управлению парковыми зонами. Но иногда от него приходили открытки (и приходят до сих пор). Я всегда отвечаю на них незамедлительно, потому что считаю Джимми одним из своих лучших друзей. Он – один из тех, кто спас мне жизнь.