Андрей Рубанов - Великая Мечта

– Так и пользуйся этим!

– Не буду.

– Значит, ты сам такой!

– Получается – да.

– Пятнадцать лет назад ты не был дураком! Ты был резким и жестким. Ты – месяцами рисковал, чтобы поднять лишнюю сотню долларов. А теперь тебе приносят десятки тысяч и умоляют взять – а ты отворачиваешься от собственной удачи!

– Ебал я такую удачу. Ебал я такую страну. Ебал я всех на свете дураков. Где пистолет?

– Ты держишь его в руке.

Я передернул ствол. Поднял железную машинку на уровень глаз и нажал на курок. И еще раз. И еще. Агрегат сухо защелкал. Кисло запахло газом.

В кого я стрелял, кого именно воображал на линии огня?

В жизнь, несправедливую и жестокую, с ее укладом и ее принципами, согласно которым одни рождаются глупцами, другие – гениями, а третьи – перебежчиками из одной группы в другую и обратно.

...Бывает – едешь себе по бесконечному, хитро запутанному, насквозь промерзшему городу; и не просто так едешь, а спешишь на деловую встречу, где ты всерьез намерен разругаться с важнейшим деловым партнером, с банкиром-миллионером, и все идет к тому, что банкир превратится из доброго приятеля в неприятеля, или даже во врага; едешь, угрюмый и трагический; ожесточенно куришь, щеришься и проклинаешь себя – беспонтового, бестолкового, безмазового лузера, недальновидного кретина, легкомысленного придурка, легковесного чмыря, глупца и неврастеника. Окружающий мир кажется тебе исполненным вражды и зла; вокруг стыло, мрачно и хуево; ловишь косые взгляды уставших от зимы людей – и кажется, что не одному тебе плохо, а всем на свете плохо, и, может быть, еще хуже, чем тебе.

А ведь должно быть наоборот, ребята! Должно быть всем хорошо. В любое время года.

Дворники скребут лопатами ледяные тротуары. Молодежь в легких курточках бежит от метро домой. Собаки спасаются от стужи у теплых крышек канализационных колодцев.

И в этот момент появляется старый друг. Самый старый, самый лучший. Ныне – покойный. Он возникает, чтобы излечить тебя от свинцовой хандры, от депрессии. Он затем появляется, чтобы ты очнулся и даже нашел в происходящем некий юмор.

– Не люблю зиму, – сказал Юра. – Зимой девчонки кутаются в пальто и шубы. Фигуры и ноги – прячут. Познакомишься, приведешь домой, разденешь – а там целлюлит...

Я улыбнулся. Меня слегка отпустило. Ссора, произошедшая меж нами полчаса назад, ушла в прошлое.

– Тогда, Юра, тебе надо в ночной клуб. Эти заведения хорошо отапливаются. Приходишь, накатываешь граммов пятьсот, или семьсот, и смотришь, как они танцуют. Выбираешь любую...

– Останови машину. Надо купить сигарет и жвачки.

– Здесь нельзя останавливаться, – строго сказал я. – Это же самый центр.

– И что?

– Тут сплошные министерства, ведомства, федеральные агентства и прочие серьезные казенные заведения. Тут лучше не озоровать.

– Что же мне теперь – и сигарету не выкурить, если кругом министерства и ведомства? Вон ларек. Останови машину.

– Знак висит.

– Смотри-ка, какой ты стал законопослушный!

– Когда-то нужно начинать.

– Согласен. Надо уважать законы. А тем более – дорожные знаки. Но нет такого знака, чтобы запрещал человеку покурить. Тормози. В крайнем случае – сделаешь вид, что ты сломался, а я тем временем быстро за табаком спорхаю...

Действительно, я выбрал на редкость неудачное место – рядом с огромным административным зданием, где у подножия паслись три или четыре десятка новеньких черных лимузинов с правительственными номерами; тут бурно все шевелилось; кто-то подъезжал, кто-то отбывал по делам безотлагательной государственной надобности; то и дело мерцали милицейские маяки; казенным галопом пробегали отягощенные дорогостоящими портфелями чиновники всех мастей и прочие слуги народа с лицами, раскрасневшимися то ли от мороза, то ли от служебного рвения.

Я остановился, включил аварийную сигнализацию и собрался было выскочить (всех дел – на тридцать секунд), но сзади подкатил, визжа тормозами, очередной кортеж из двух огромных сверкающих самоходок, хрипло взревели специальные электрические фанфары, коими разрешается оборудовать только экипажи высокопоставленных сановников, и усиленный мегафонами голос потребовал от меня очистить поляну. Подбежали мордовороты в униформе, с возмутившей меня грубостью застучали в мои стекла, забарабанили по крыше, замахали руками – отваливай, освободи проезд, не мешай начальникам руководить страной!

Уважая крупных чиновников и где-то хорошо понимая всю важность их деятельности, я, однако, терпеть не мог их челядь – холопов, бодигардов и опричников всех мастей. Выпрыгнув на мороз, я сильно толкнул ближайшего урода основанием ладони в грудь. Не ожидая отпора, тот поскользнулся на накатанном снегу и упал. Вообще, я очень не люблю, когда трогают мою машину.

Электронные сигналы продолжали оглушительно хрипеть. Широкие двери ближайшей ко мне самоходки распахнулись, и вылезли двое – в дорогих костюмах, дешевых рубахах, бездарных галстуках и ультракоротких ефрейторских стрижках. Общая масса тел – не менее двухсот килограммов. Квадратные сытые лица выражали азарт.

Я загрустил.

Массивные – изо ртов шел сизый пар – придвинулись. Вдруг один обнажил ствол и сунул вороненый металл мне в лицо.

– Вали отсюда на хрен, придурок! – выкрикнул он басом, тыча теплым железом в мою щеку. – Иначе порешу, на хрен! Даю десять секунд, чтоб исчез, на хрен! И чтоб я тебя здесь вообще, на хрен, никогда, на хрен, не видел!

– Пошел ты в жопу! – заорал я в ответ и нажал телом, а потным носом, резко двинувшись, оттолкнул пахнущее маслом огнестрельное дуло. – Что, пальбу откроешь? В центре города?

Первый оторопел, но второй – очевидно более хладнокровный – шумно вдохнул и со скучным выражением лица ударил меня кулаком в левую скулу.

«Правша», – подумал я и упал.

Чрезвычайно крепкие руки – сильные не натренированной, не в спортзалах наработанной, но бычьей, природной, от рождения, силой, – ухватили меня за ворот, рывком подняли с ледяного асфальта, утвердили вертикально, и тут же я был с короткого замаха награжден оглушительной полновесной затрещиной.

«И этот правша», – подумал я и опять упал.

– Не убей его, – деловито посоветовал второй первому.

– Слышь, – позвал меня первый, нависая сверху лоснящейся лакейской мордой. – Давай поднимайся, садись в руля и отваливай. Иначе – изуродуем. Давай, щенок. Вставай. Приди в себя и исчезни. Тебе сказали – убери свою телегу, значит – убери...

Вдруг я услышал знакомый высокий голос:

– Прекратить!

Из второй самоходки вальяжно, но вместе с тем почти торопливо извлек себя некто упитанный и гладкий, в изящнейших очечках удачно продавшегося интеллектуала, в идеально пошитом, немного слишком легком для нынешних морозов номенклатурном пальто, в шелковом кашне и отменных крокодиловых ботиночках.