Уильям Берроуз - Гомосек

Бедный Бобо плохо кончил. Он ехал в "испано-сюизе" герцога де Вантра, у него прорвало геморрой, кишки вывалились из машины, и их намотало на заднее колесо. Его полностью выпотрошило – на сиденье, покрытом шкурой жирафа, осталась сидеть лишь пустая оболочка. Даже глаза и мозг вылетели с противным чмоканьем. Герцог говорил, что не забудет этого чудовищного хлюпа, пока его самого в личный мавзолей не отнесут.

А потом я познал смысл одиночества. Но слова Бобо возвращались ко мне из могилы, нежно пощелкивая шипящими звуками: "Ни один человек на свете поистине не одинок. Ты – часть всего живущего". Трудность в том, чтобы убедить кого-то другого, что он, на самом деле, – часть тебя, так какого же черта? Мы все, части одного целого, должны взаимодействовать. Пральна?

Ли умолк, задумчиво глядя на Аллертона. "Интересно, чего я с мальчонкой добился", – подумал он. Тот слушал вежливо, в паузах улыбался.

– Я вот что имею в виду, Аллертон: мы все – части одного неимоверно огромного целого. Нет смысла с этим спорить. – Ли уже начал уставать от этого номера. Он беспокойно огляделся – куда бы его теперь пристроить. – А эти бары для голубых – они тебя разве не угнетают? Конечно, никакого сравнения с заведениями для педиков в Штатах.

– Откуда мне знать? – сказал Аллертон. – Я ни разу не был в барах для педиков, если не считать тех, куда меня водил Дюме. Наверное, и там оттяг, и там.

– В самом деле не был?

– Никогда.

Ли расплатился по счету, и они вышли в прохладную ночь. Месяц в небе был ясен и зелен. Они побрели куда-то.

– Может, зайдем ко мне выпьем? У меня есть бутылка "Наполеона".

– Давай, – согласился Аллертон.

– Коньячок совершенно без претензий, понимаешь, – не эта патока для туристов, совершенно явно подкрашенная, но приятная на массовый вкус. Моему напитку не нужны подделки, чтобы шокировать и насиловать горло. Пойдем.

Ли тормознул такси.

– Три песо до угла Инсургентов и Монтеррея, – сказал он водителю на своем чудовищном испанском. Тот ответил: четыре. Ли захлопнул дверцу. Водитель пробормотал что-то и снова открыл ее.

В машине Ли повернулся к Аллертону:

– Чувак, вероятно, таит подрывные мысли. Знаешь, когда я учился в Принстоне, коммунизм был самым писком моды. Открыто выступая за частную собственность и классовое общество, ты определялся как тупая деревенщина или епископальный педераст. Но я не поддался заразе – коммунизму, то есть. Aqui. – Ли протянул таксисту три песо, и тот пробормотал что-то еще и яростно рванул рычаги. Машина дернулась с места.

– Иногда мне кажется, что мы им не нравимся, – сказал Аллертон.

– Мне-то что – пускай не любят, – отозвался Ли. – Самое главное – могут ли они что-то с этим сделать? В данное время – явно ничего. Им не дали зеленый свет. Таксист, например, ненавидит гринго. Но если он кого-то укокошит – а это весьма вероятно, – то не американца. Скорее всего – другого мексиканца. Может быть, своего лучшего друга. Друзья не такие страшные, как чужаки.

Ли открыл дверь квартиры и включил свет. Все жилище пребывало в беспорядке, казавшемся безнадежным. Тут и там были заметны попытки разложить все по кучкам, но признаков обжитости не наблюдалось. Ни картин, ни украшений. Вся мебель явно – чужая. Но присутствие Ли, тем не менее, пропитывало всю квартиру. Куртка на спинке стула и шляпа на столе не могли принадлежать никому другому.

– Я сейчас тебе налью. – Ли вынес из кухни два простых стакана и налил в каждый по два дюйма мексиканского бренди.

Аллертон попробовал.

– Господи боже мой, – сказал он. – Сюда, наверное, поссал сам Наполеон.

– Вот этого я и боялся. Неразвитый вкус. Ваше поколение так и не научилось извлекать удовольствие из того, что развитый вкус дарует посвященным.

И Ли сделал большой глоток. Ему удалось экстатически выдохнуть "а-ах!", но бренди попало в горло, и он закашлялся.

– Действительно, кошмар, – через некоторое время выговорил он. – Но все равно лучше, чем калифорнийское. От этого хоть коньяком пахнет.

Наступило долгое молчание. Аллертон сидел, откинув голову на спинку дивана. Глаза его были полузакрыты.

– Давай, я покажу тебе квартиру? – предложил Ли и встал. – Вот здесь у нас спальня.

Аллертон медленно поднялся на ноги. Они зашли в спальню, Аллертон улегся на кровать и закурил. Ли сел на единственный стул.

– Еще бренди? – спросил он. Аллертон кивнул. Ли присел на край постели, налил и протянул стакан Аллертону. Потом коснулся рукава его свитера.

– Хорошая вещица, дорогой мой, – сказал он. – Не в Мексике сделали.

– Я купил его в Шотландии, – ответил тот. На него напала икота – он подскочил и ринулся в ванную.

Ли остановился в дверях:

– Какая жалость, – сказал он. – В чем же дело? Ты, вроде, много не пил. – Он налил в стакан воды и протянул Аллертону. – Полегче?

– Да, наверное. – Аллертон снова лег на кровать.

Ли протянул руку и коснулся его мочки уха, погладил по щеке. Аллертон накрыл его руку своей и сжал ее.

– Давай снимем этот свитер.

– Давай, – ответил Аллертон. Он стянул свитер и снова лег. Ли снял свои ботинки и рубашку, потом расстегнул рубашку Аллертона и провел рукой по его животу и ребрам. Живот дрогнул под его ладонью.

– Господи, какой ты тощий, – сказал он.

– Я довольно маленький.

Ли снял с Аллертона ботинки и носки. Расстегнул ему ремень и брюки. Аллертон выгнулся, и Ли стащил с него брюки вместе с трусами. Его брюки вместе с бельем кучкой упали рядом, и он лег к Аллертону. Тот отзывался без враждебности, без отвращения, но в глазах его Ли замечал странное отчуждение, безличное спокойствие зверька или ребенка.

Позже, когда они лежали рядом и курили, Ли сказал:

– А кстати – ты говорил, что у тебя камера в закладе, и ты можешь ее потерять. – Ему, правда, пришло в голову, что в такую минуту вспоминать об этом бестактно, но он решил, что Аллертон не из обидчивых.

– Да. Четыреста песо. Квитанция истекает в следующую среду.

– Так давай завтра сходим и выкупим?

Аллертон пожал голым плечом, выглянувшим из-под простыни:

– Давай.

Вечером в пятницу Аллертон отправился на работу. Вместо своего соседа по квартире он вычитывал корректуру в газете на английском языке.

В субботу Ли встретился с ним в "Кубе" – баре, интерьер которого напоминал декорацию к сюрреалистическому балету. Стены украшали фрески подводных сцен: русалки и водяные в причудливых композициях с гигантскими золотыми рыбками таращились на клиентов бара с неподвижными одинаковыми выражениями апатичного смятения. Даже рыбы казались встревоженными, но безрезультатно. Возникало очень беспокойное ощущение – точно все эти гермафродиты испугались чего-то у посетителя за спиной или сбоку. Выпивохам от такого навязанного общества становилось не по себе, и они уходили в другие заведения.