Янос Рувер - Шизофрения, передающаяся половым путём

Конечно, никакого врача-психиатра мы с Большим братом не встретили. Катакомбы ограничивались единственным тоннелем от главного корпуса ко второму и в длину он был не более полсотни метров. Какая из комнат будет помывочной (ведь стройку не завершали) – неясно, узких лазов не наблюдалось. Была заброшенная стройка и всё. Большой брат тогда покурил с досады и предложил залезть на терриконы – «замочить» время. Мне казалось, что-то мы делали неправильно. И будь мы понастойчивей – нам бы открылись «потусторонние» тайны недостроенного психоневрологического диспансера.

Сейчас здесь снова – как в детстве – пустота. Она, правда, совсем иная – изнасилованная, испещрённая, потасканная и выпотрошенная. Бытовая, прозаическая.

Двадцать две ступени вверх даются под алкоголем непросто.

На втором этаже мне ясно-тихо услышалось: «Привет, старина. Как поживаешь?».

– И тебе. Привет.

Слуховые галлюцинации убедительны. Отзвук их раздаётся непосредственно внутри, поэтому они громче и сильнее обычных мирских голосов. Как бы вы ни понимали, что это всего лишь галлюцинация, что это пришлое, нереальное – вы слышите голоса очень отчётливо и эмоционально. Они воздействуют не только акустически, они воздействуют объёмно, на все чувства сразу. Они внушают нерушимое ощущение, что слышимое – это действительная истина. Авторитетно давят на вас, и вы не смеете им противиться, подвергать сказанное ими сомнению.

– Давно не заходил… – укоризненно сказал отец. Молодой, осанистый, гибкий и красивый. Живой. Он курил в форточку. Коридор сиял белым, дышал влажным – вовсю шёл ремонт.

– До сих пор путаюсь во временах, – обманчиво-глупо отшучиваюсь. – Мама тоже здесь? – спросил его.

– Что-то вроде больничного… Не место ей здесь, если честно, с её кашлем.

Мама померла от туберкулёза, так и не дождавшись конца тюремного срока. На миг весь второй этаж озарило сумрачным, вместо лика отца – стёсанные голые кости с отверстиями черепа.

– Не успел навестить? – снова живой здоровый отец выбросил бычок на улицу и плотно прикрыл дверцу – чтобы морозный холод не шёл, и шпатлёвка не пострадала.

– Не успел, – подтверждаю.

– Эх, старина, чего ж ты…

Тяжело, неудобно было ему объяснить перипетию внутренних загонов. Пусть и некомфортно сейчас было без досады слушать его «чего ж ты». Не ему осуждать. Так мне хотелось, так всё и прошло. Было и было.

– Вот именно – «было и было». Прощать надо уметь. Понимать и принимать. В жизни только это и остаётся.

– Отец, прекрати, – огрызнулся от него.

Помолчали. Ждали чего-то. Руки было некуда девать. Спросил, осматриваясь, чтобы в тишине не вязнуть:

– А вы всё не закончите?

– Почему? Заканчиваем… Зарплату задерживают – разбегаются калымить. А когда выдают – разбегаются пить и безбожно прогуливают. Замордованный комедийный круг получается, – он хрипло растерянно рассмеялся.

Вяло поддерживающе улыбнулся. Отец прокашлялся:

– Старина, а ты чего хотел-то? Спросить что-то? Или просто.

– По местам былой славы. Думал, может, дёрнет что-то. Легче станет, не знаю. Как-то плохо на душе. Скребёт.

Отец подошёл вплотную, взял за голову грубо, посмотрел пытливо в глаза прямо. Лицо его стало морщинистым, окровавлено уродливым, искорёженно раздутым, будто кто-то нарисовал детализированный гиперболичный шарж. Визгливо крикнул мне истерикой:

– Тогда скажи!!! Что с ними стало всеми?!

Сзади обвалилось грохотом. Повернулся и увидел того самого школьника, что ошивался у кабинета отдела кадров. Школьник спешно побежал, исчезнув с места, шумно топая, суматошно спотыкаясь.

Обернулся обратно, к отцу – чёрный от копоти коридор теперь покрыт сумраком, щепками, дресвой, голубиным помётом и разрушением. Рамка форточки без стекла ударилась об откос – ветер бросил мокрое внутрь.

Сунул руки в карманы, задел торчащие тетради. Они упали, раскрываясь. Из них, зажатые между страниц – посыпались ворохом: мятые в свёрнутую плоскость лотерейные билеты, открытка с изображением астронавта в непроглядном космосе, марки с матричным рисунком парома на пристани, старая банкнота номиналом в 25 и фотоснимок, на котором силуэты двух людей, обнимающихся перед занавесом штор и танцующих. Подбирать не стал.

Спустился вниз.

Вышел, наконец, прочь.

И пока шёл по заваленным тропам между облезлыми корпусами – вокруг плотным паром, душным облаком с земли – поднялся монохромный туман. Он отсвечивал тонкими каплями калёного олова, мягким теплом укрывал и уносил назад далеко куда-то неведомо, захватывая приятно, по-младенчески, истощённый дух. Он проваливал под пышный чернозём влажный, скрипящий вкусным и терпким на зубах, проникал в раны на губах, заполняя собой, удушая.

Оказываюсь в катакомбах между корпусами. Брожу в длинных маслянистых казематных поворотах, шагаю по склонам. По бесконечным Эшеровским. То вверх, то вниз, то в стороны. Не вижу ни одного проёма дверного – лишь стены, стены, стены. Проявляются (чем дальше) следящие повсеместно трипофобно (тем чаще) линзы сферические. В них дёргаются в прожилках больные глаза с нистагмом. А окна-амбразуры (и они здесь) все – в витиеватых изгородях ограждающих, утопленных глубоко, сваренных наглухо. Да и за ними – тьма великого Ничто.

Отсюда выхода нет.

Отсюда нет выхода. Только потом, где-то впереди (как заведут) через узкий лаз (клаустрофобный, помните? как во снах), только после посещения кафельной помывочной комнаты, процедур чугунной ванны. Только после бесед, с чтением надписей у зеркал расфокусированно, или уж отмалчиваний с прямым, а то лучше – демонстративно в сторону. Да с руками, которые некуда девать.

Только такой побег от всех. И от себя, конечно, в первую очередь. Мне это вдруг оказывается знакомо.

Это уже было пройдено не раз.

Просто подзабыл об этом, как обычно, как всегда.

Излечение оказывается реинкарнационным и цикличным. Как всегда.

Заманчиво читать чужие дневники. Увидите нароком чей-то дневник – обязательно прочтите.

Даты дневника идут строго по линии. Записи после них, под ними регулярно – сухие, скудные, схематичные. Но порой, примерно раз в месяц, они перемежаются вздутыми абзацами, где гипертрофированные описания банальных вещей подаются с претензией на художественную прозу.

Посеребрённый монохромный туман.

Он был блекл, в меру ярок, в меру тёмен. Он был окаймлён винтажными скруглениями по краям. Так, будто мы с тобой уставились на гаснущий экран устаревшего телевизора в заваленной мебелью гостиной.

Тяжёлые шторы задрапированы.

За окном гас поздний вечер.

Солнце село совсем недавно.

Вокруг лишь шелестел – шёлк тишины.