Авраам Содомов - В Содом

Второй раз он увидел Вовку, когда тот бегал у кромки поля и взбадривал команду трудных подростков, которую ему поручили тренировать. Вопреки всем правилам, он поставил его вторым секретарём райкома комсомола. Тот, окончив техникум, работал токарем в депо и без высшего образования для райкома не подходил по анкетным данным. Первым секретарём его всё же сделали после моей статейки, хотя он еще не закончил заочно институт.

Потом я ещё не раз писал о нём, и он быстро шагал по карьерной лестнице. А оказавшись в столице-станице, двигал уже меня. Ну, а шутнику-секретарю Пахомову, он при новом капиталистическом режиме соорудил на могиле мемориал из белого мрамора. Грузная, отнюдь не подростковая фигура в военной плащ-палатке за столом, на котором лежит автомат ППШ.

…Подъезжаю к гигантскому П-образному зданию, построенному пленными немцами. До нынешних мегамоллов и шопинг-центров оно было самым большим в городе. Там располагался проектный институт, а рядом – опытное производство. Володя умудрился возглавить этот институт накануне капиталистического переворота, спрыгнув с тонущего партийного корабля. По первому этажу здания шли бутики и рестораны, банк. Сверху – многочисленные офисы. А на территории опытного производства вырос гигантский молл «Променад», единственный в центре города и потому многолюдный.

На проходной меня ждал Вовкин помощник, известный профессор-историк Игорь Велигжанский. По Вовкиному определению, «умный парень, но дурной». В перестройку он стал рьяным демократом и депутатом. После путча его единогласно выбрали председателем областного совета.

– Он – наша совесть, – прочувственно высказалась редактор партийной газеты, которая до этого поливала профессора грязью.

После расстрела Верховного Совета в 1993 году местные советы распустили. В новый законодательный орган он не попал. «Совесть» новой власти только мешала. Профессорская зарплата была копеечной, и Вовка пригрел романтика, разрешив совмещать должность с преподавательской работой.

– Ну, зачем?! – жму я профессорскую руку. – Что я дороги не найду?

– Ты же его знаешь. Положено.

Мы двинулись по длинному коридору, сплошь завешанному картинами местных художников. В искусстве Вова, естественно, не соображал, но в голодные девяностые то ли из человеколюбия, то ли для порядка, за копейки скупал произведения искусства. Нефтяное благополучие многократно вырастило интерес к художествам. Некоторые местные творцы перебрались в столицу, а то и за границу. Картинки, приобретённые закрыть голые стены, стали ценным активом.

«Сиди, сиди», – одернул я встающего из кресла приятеля. Но он подошёл и обнял меня. Это, в многочисленном наборе приветствий, как и встреча на проходной помощником – высшая степень уважения. В зависимости от ранга посетителя, он или оставался неподвижным, или слегка откидывался в кресле, заставляя высказывать дело стоя, либо слегка приподнимался и показывал на стул, либо вставал в полный рост и протягивал руку. Стол пуст. Не держать на нем никаких бумаг его научила партия. Недоброжелатели написали анонимку в райком партии. Мол, на столе первого комсомольского секретаря лежит график менструальных циклов комсомольских активисток. Бывший партизан послал к своему любимцу-выдвиженцу заведующего орготделом. Тот вытащил из-под прозрачного пластика на столе искомый документ, и партизан разыграл воспитательное шоу. «Ты бы ещё в коридоре объявление вывесил. Что мне теперь из-за тебя партию обманывать? Или позору на всю страну набраться? – после фирменной долгой паузы сурово сказал: – Ладно, приму не смываемое пятно на партийную совесть».

Секретарша ставит передо мной зелёный чай и сухофрукты на блюдечке. Я считаю изюминки, их как всегда точно десять. Партия учила порядку. Помню план партконференции, в котором Вова попросил проверить грамматические ошибки. Там был пункт «чай докладчику». Чётко определялись цвет и температура чая, стакан и подстаканник. Его должен был приносить сорокалетний мужчина с усами, в жилетке, с бабочкой. Произойти это должно было на семнадцатой минуте доклада.

– Ну что, партнёр! – иронизирует Володя.

Мы на пару владеем рекламно-маркетинговым агентством, расположенном в этом же здании. Формально пятничные встречи у нас по совместным делам, но все давно идет на автомате. Я мог бы обойтись в рекламе и без него, но он помогал мне стартануть. А шлейф его дочерних фирм и крупных предприятий-кредиторов создавал хорошую клиентскую базу. Ещё было выгодно, что его бухгалтерия вела все дела, а я мог получать чистые деньги.

– Вопросы есть? – задал он риторический вопрос. И, выдержав пахомовскую паузу, сам себе ответил. – Нерешаемых вопросов у нас нет! И не будет.

– А я вот тут перед смертью накропал кое-какие размышления о жизни. Хотел твое мнение узнать.

– Типун тебе на язык. Жизнь только начинается.

– Так я об этом и пишу.

– Посмотрю, – н засунул распечатку в ящик стола.

На этом ритуальная часть визита закончилась, и мы двинулись бесконечными коридорами в другое крыло здания. Тут стены остались чисто советского образца с Доской почёта «Лучшие люди». В лихие девяностые Володька сохранил никому не нужный институт. Платил зарплату за счёт других бизнесов. Потом пошли заказы. Да и свои девелоперские проекты выгоднее было у себя делать.

В торце коридора Володя карточкой открывает дверь, и из советской конторы мы попадаем в SPA c банкетным залом, из окон которого видны расположенные прямо во дворе теннисные корты. Стол уставлен блюдами южнорусской кухни, которая одновременно является североукраинской и кавказской. За столом девчонки в махровых халатах хихикают над роликом в смартфоне. Как и стол, они готовы к употреблению.

Мы тоже отправляемся переоблачиться в халаты, а когда возвращаемся – на столе уже дымятся тарелки с борщом. Их приносит личный повар, лишних людей Вова не любит. Несмотря на мои протесты, он наливает в рюмки водку: «Как под борщик да не выпить?». После борща я сразу отваливаю в одну из спальных комнат и укладываюсь подремать. Просыпаюсь и вижу свежеиспеченного главного специалиста мэрии под секспсевдонимом «Моника». Она гладит меня отработанными движениями. Я говорю: «Устал, не будем сегодня».

– Это нельзя, – как-то даже испугано говорит она.

– Почему? – удивляюсь я, а потом просто закрываю глаза.

После двух минут позора переодеваюсь и жду, когда за стол вернётся Володя, чтобы с ним раскланяться. Ждать приходится долго. Он всё делает обстоятельно.

Я размышляю о странном поведении рыженькой Моники. Первой на ум приходит цинично-шутливая мысль: «Может это любовь». Но потом осеняет. У приятеля моего есть пунктик. Геи, которые мерещатся повсюду. Однажды, ему по линии партийных органов, пришлось разбираться с гомосексуальным скандалом в медицинском институте. Представленные правоохранительными органами документы тяжело травмировали его психику. До этого об однополой любви он даже и не подозревал. Как я не пытался его толеранизировать, ничего не помогало. Ни теория врождённых мутаций, ни примеры из животного мира. Недавно он обмолвился о приезжавших московских компаньонах: «Представляешь, баб даже не тронули! Не зря говорят, что все они там спидерастились». Видно, одной из нетронутых как раз рыженькая и была. Наверняка, спрашивал он её и обо мне. Не скурвился ли товарищ? А соврать Владимиру Ивановичу она не сможет. Он ведь такой, что может и камеры поставить. Только ей-то, какая разница? Чего ей переживать о моём реноме. Кто я ей? Старое толстое животное, которому она отдаётся на потребу.