Хьюберт Селби-младший - Комната

Похеру. Это неважно. Это всего лишь предварительные слушания. В следующий раз я их раскатаю. В следующий раз они не смогут сбить меня с толку своими правилами. По-другому все будет. Когда все будет всерьез. Со мной их игры не прокатят.

БАМ – БАМ. Я ТЕБЯ УБИЛ. Нет, не убил. Промазал. Врешь. Я тебе прямо меж глаз пулю всадил,

улыбаясь, похохатывая, растягиваясь на койке, пробегая через парк, хлопая ладонью по ноге, клацая языком о нёбо – всадник и конь одновременно. Потом тебя подстреливают на вершине холма, и ты скатываешься вниз, ползешь за дерево или куст и сам подстреливаешь грязного краснокожего, или шерифа, или кто еще там тебя преследует. Укрывшись за деревом или кустом, стреляешь из карабина, который вытащил из седельного чехла, по преследователю, промахиваешься, и пуля рикошетит от скалы, и еще один всадник спрыгивает с коня и стреляет в ответ, и вскоре все ползают, бегают, прячутся, стреляют. И каждый день перед началом игры каждый выкрикивал, мол, я буду злодеем, а я буду героем, и вот уже буквально через несколько секунд все уже разделились на два лагеря и бежали, скакали и стреляли. С визгом проносились пули, ладони хлопали по ляжкам, рты издавали звуки, имитирующие конский галоп, а они неслись по траве, по кустам, огибая деревья, перепрыгивая сусличьи норы или бревна, резко дергая поводья, чтобы избежать укуса гремучки, а потом валялись, растянувшись на траве у ручья или водопоя, глядя в чистое небо, пока кони утоляли жажду, и сладко пахло травой, когда конь и всадник, передохнув, возобновляли погоню или бегство.

А те битвы на 72-й улице! Сотни детишек собирались на улице с ружьями, понаделав их из картонных ящиков, обрезав их по углу и связав резинкой, и пуляли из кусков картона друг по другу и бежали с воплями в атаку, толкая сделанный из старого скейта и коробки из-под апельсинов катер. А старая миссис МакДермонт думала, что все это по-настоящему, и вызывала копов, а когда те приезжали, все с дикими воплями разбегались кто куда.

Вот это были битвы. Целые дни тратились на изготовление ружей, они кромсали любой кусок картона, который только могли найти, а потом улица снова была переполнена ребятней. И битва происходила снова и снова, а когда у тебя заканчивались боеприпасы, ты просто подбирал все, что тебе нужно, на улице. Картон валялся повсюду. От тротуара до тротуара, хахахахахаха. Вряд ли это нравилось дворникам – этим старым итальянским мужикам с их тележками, метлами и лопатами. Хотя, может быть, им все же проще было убирать картон с улиц, чем собачье дерьмо и лошадиный навоз. Старый Мистер Леон им помогал. Он выходил со своей лопатой и собирал в кучу лучшие куски навоза. При этом всегда ждал, пока птицы не склюют то, на что нацелились. Иногда он там часами стоял и ждал, пока птицы не наедались, потом осматривал, выбирая куски получше и аккуратно сгребал их в кучу. Дворик у него был цветистый, это да, но и смердел изрядно – особенно летом. Все говорили, что у него на заднем дворе роскошный огород. Помидоров много. Но кто знает? Никто его на самом деле не видел. Как бы то ни было, розы у фасада его дома были красивые. Благоухали так, что запах навоза почти не чувствовался по весне. По весне всегда хорошо. А вот июнь тянулся долго. Не могли дождаться каникул. Нету книжек, нету школы, нет учителя-козла. Никак не могли дождаться того времени, когда можно будет пропеть эту песенку. Потом домой, к матери, показать ей дневник. И она всегда была счастлива, когда видела хорошие отметки, но потом начинала спрашивать, почему 3 по прилежанию и 3 по поведению. И не получала ответа. Ты ведь такой хороший мальчик. Почему же ты не можешь получить 5 за поведение и прилежание? И на ее лице досада. А ты пытаешься как-то отбубниться от этого вопроса, пожимаешь плечами, но это не срабатывает. В животе завязывается узел, и подкатывает тошнота, и вот тебе все жарче и жарче и нечего сказать. Вообще. Ничего такого, что кто-то смог бы понять. Ты балаболил на построении или засмеялся в классе, училка пишет замечание, потом ты снова перешептываешься или хихикаешь, и эта сука тупая пишет еще одно и еще, а потом тебе надо объяснять, почему у тебя тройки по поведению и прилежанию. Будто ты в этом виноват.

Нахер. Насрать. Старые морщинистые клизмы. С какого хрена они работают в школе, если так ненавидят детей? Прекрати хихикать. Ты класс отвлекаешь. Черт. Они просто не выносят человеческого смеха. У них есть их правила и недовольные рожи, и это все. Они ничего не желают знать. Если ты не будешь делать того, что они хотят, они испоганят тебе жизнь. Жаль, что их не бывало в тех уличных битвах. Можно было бы подстрелить их из самострелов. Или рогаток.

Да…… рогатки были что надо. Весь секрет – в резине. Старик делал их из камер для колес. Мощные получались рогатки. Боеприпасы к ним делали из старой клеенки, и было чертовски больно, когда в тебя ими попадали. Джон однажды убил кота из рогатки. Зарядил ее стальным шариком и разнес коту голову. Но те бои были крутыми. Крики, визги, беготня, переполненные улицы и пробки.

Игра в полицейских и грабителей – это было нечто. Даже когда дождь шел и тебя не выпускали на улицу. Та квартира на Четвертой авеню. Это был четвертый этаж, и он идеально подходил для того,

чтобы, стоя на коленях у открытого окна, стрелять по копам. Бах. Бах. Он был Диллинджером. А может, Красавчиком Флойдом. Ба-бах. Улица была переполнена копами. Они прятались за машинами, зданиями, фонарными столбами, у подъездов. А дождь заливал улицы и, разбиваясь о подоконник, брызгал на лицо. Они орали ему, чтобы он сдавался. Живым не возьмете, козлы. Бах. Он знал, что окружен сотнями копов, которым не терпелось нашпиговать его пулями, но сдаваться не собирался. Он будет драться до последнего. И прихватит с собой на тот свет несколько врагов – за компанию. Он пригибался, уклоняясь от разнокалиберных пуль, выпущенных в него из револьверов, винтовок и автоматов. Кривил губы и, выплевывая сигаретный бычок из окна, клял мерзких копов на чем свет стоит. Согнувшись, он смотрел на изрешеченные пулями стены и рычал как зверь. Когда обстрел прекратился, он медленно поднял голову и в очередной раз выпустил весь магазин в полицейских.

И тут это случилось. Пуля попала ему в плечо, и он упал на спину, все еще сжимая в руках оружие.

Его мать подскочила на кровати в соседней комнате. Что случилось, сын? Она встает с кровати, поправляет полы халата. Он дергается от ее голоса, слегка напуганный ее внезапным появлением, смотрит на мать, в то время как она пытается справиться с распахивающимся халатом, торопясь к своему сыну. Страх в голосе матери и ее панические движения пугают его, и он не может ответить. Он заворожен размерами ее грудей. Он никогда не задумывался над тем, насколько они огромные. Когда ее тело поворачивалось, ее груди требовались минуты, чтобы догнать его. Он никогда не знал, что у нее большие, темные соски. Даже прикрытые халатом, они были видны сквозь ткань, и он мог видеть их движение, когда мать обнимала его, склонившись. Что случилось, сын? Ничего. Ничего не случилось. Я просто играл. Она обняла его, и он почувствовал ее необычную нежность. Он не помнил, чтобы она была такой мягкой по отношению к нему. Мать взяла его лицо в свои ладони, улыбнулась и, поцеловав в лоб, встала и ушла в спальню одеваться. Он было продолжил игру, но тут же передумал и вместо этого, опершись на подоконник, наблюдал за разбивающимися о тротуар и крыши машин каплями.